И цвета тоже живут вне вещей. Красный течет из гвоздик, которые стоят на подоконнике. Голубой отделяется от потрескавшегося кафеля на кухне. Даже зеленый, все оттенки зеленого, которые она так любит, покидают деревья и нападают на нее, убивая своей яркостью. Ни один предмет не выглядит твердым, пока она не прикоснется к нему. Фелисия проклинает солнце за те лживые тени, которые оно разбрасывает по ее дому, и закрывает ставни, стремясь изгнать враждебные лучи. Когда она отваживается выглянуть наружу, люди выглядят как рисунки, обведенные черным контуром. У них квадратные плоские лица с белыми светящимися глазами. Они угрожающе смотрят на нее. Она слышит, как люди разговаривают, но не может понять ни слова. Время для нее течет незаметно.
Разум Фелисии затоплен мыслями, мыслями о прошлом, о будущем, мыслями других людей. Вещи возвращаются к ней в виде символов, обрывков разговоров, строчек из старого церковного гимна. Каждая мысль кажется ей связанной с тысячей других клубком пульсирующих нервов. Она перепрыгивает с одной на другую, словно нервная цирковая лошадь. Но стоит ей закрыть глаза, становится еще хуже.
Фелисия вспоминает, что, когда она училась в начальной школе, атрибуты веры казались ей более занимательными, чем занудные уроки. После мессы, когда слова священника еще долго отдавались эхом от кирпичных стен, она оставалась в церкви и осматривала церковные скамьи в поисках забытых покрывал или бусин от четок. Она коллекционировала открытки с молитвами, и украшенные золотыми инициалами молитвенники, и стеклянные сосуды со святой водой, которой она потом окропила цыплят Ильды Лимон. Однажды она выдрала расшатавшийся крест с Иисусом слоновой кости из сцены «Распятия» и благословила им своего маленького брата Хавьера, трижды легонько прикоснувшись к его лбу.
Во время торжественной мессы сестра и отец громко и четко повторяли за священником слова «Отче наш» и пели гимны, растягивая последний слог.
«Алелуйаааааааааааааааааааа!» – тянули они до тех пор, пока окружающие не начинали на них оглядываться.
Фелисия знала, что ее мать, предпочитающая оставаться дома, чтобы читать книги, качаясь на подвесной скамье, безотчетно не доверяла всему церковному. Она подозревала, что мать вообще не верит в бога, и надеялась все же, что та не будет вечно гореть в аду, как предрекали Лурдес и монахини.
Несмотря на свое неверие, Селия сознавала, что есть силы, понять которые она не в силах. Поэтому четвертого декабря, в праздник Шанго, негритянского бога огня и молнии, она заперла детей дома и наказала им не выходить на улицу, а то их похитят и принесут в жертву. В целях безопасности она запретила Фелисии навещать ее лучшую подругу Эрминию, потому что отца девочки считали колдуном.
Лурдес воспользовалась их заключением и рассказала Фелисии, что сморщенный бродячий жестянщик, который днем грохотал своей тележкой по улице, похищает детей и утаскивает их в пещеры с летучими мышами, которые устраивают гнезда у них в волосах. По ночам он выковыривает у детей глаза деревянной ложкой и пьет их кровь вместо молока. Лурдес утверждала, что жестянщик оставил глаза похищенных детей у Фелисии под кроватью как предупреждение, что следующей будет она. Фелисия, зажмурившись, осторожно ощупывала пол, пока не наткнулась на засохшие виноградины, которые сестра специально туда подбросила. Она вопила так, что было слышно в аду.
Медленно тянется кокосовое лето, и Фелисия слышит, как с ней разговаривает святой Себастьян. Она не может его остановить; слова, которые он произносит, иногда рифмуются, а иногда перемешаны в беспорядке, как спутанная пряжа. Он мешает ей думать. Он напоминает ей, как сильно она любила его когда-то и как глубоко она разочаровалась в нем через несколько лет.
Фелисия впервые восхитилась святым Себастьяном перед конфирмацией. Ее все поражало: и как его тело пронзили стрелами и оставили умирать, а он выжил, и как он был забит потом до смерти солдатами римского императора, а затем похоронен в катакомбах. Двойная смерть Себастьяна необычайно привлекала Фелисию. Она разглядывала его изображение, его руки, связанные над головой, его глаза, поднятые к небу, стрелы, пронзающие грудь и бока, и ее переполняла жалость. Но монахини не позволили Фелисии принять имя Себастьяна в качестве конфирмационного.