Я привлек ее к себе и хотел поцеловать. Она, смеясь, вырвалась и выразительно показала на Габриэлу, которая тихо сидела на песке, подобрав под себя юбку.
— Нет, нет, сегодня ничего такого: мы должны быть серьезными.
Я бросился за нею, она, открыв сильные загорелые ноги, побежала к сестре, громко хохотавшей над нашей немудреной игрой. Но вдруг Габриэла протянула руку, и Невинность покатилась по белому, влажному песку. Я ринулся на свою добычу, которая громко протестовала, чуть не плача от обиды:
— Пусти меня! Это нечестно! Мне песок в глаза попал. Пусти и давайте обедать.
Морской бриз пробудил нагл аппетит, и ее предложение было встречено с радостью. Азор, весело виляя хвостом, кружил вокруг нас. Я оставил девушек раскладывать на песке нехитрую провизию. Несмотря на тоскливую тревогу, которую вызывал окружавший нас пустынный пейзаж, я испытывал что-то похожее на внезапное обновление нашей любви и радость от раскрывавшихся перед нею новых горизонтов. Мне казалось, что их сияние осенила своим крылом тень наших родных сосен, которая пролетела по лежащим перед нами просторам. Здесь, у моря, среди распахнутых пространств росло и переливалось через край мое счастье.
— Тут нет тени, — сказала Габриэла.
— Тем лучше, — ответил я, — зачем она нам?
Невинность, наклонив голову, резала ножом сыр, и сквозь выбившиеся из прически непокорные завитки волос просвечивала загорелая кожа затылка и шеи. Вдруг, указывая на берег, она воскликнула:
— Нам теперь не уйти отсюда, нас окружает вода! За нами придется посылать лодку!
И действительно, прилив поднимался все выше, с каждой минутой перешеек косы, по которому мы добрались до ее конца, становился уже, отрезая нас от земли. Это еще больше развеселило девушек.
— А ну! За еду! Мы теперь как Робинзон на необитаемом острове. Когда у нас кончатся сыр и мясо, нам придется съесть друг друга. С кого же мы начнем?
Мы принялись за обед с тем нервным весельем, которое сообщает человеку уверенность в том, что он далеко от остального мира и, забыв условности, вновь возвращается к детству. Видневшиеся вдали маленькие островки медленно стирала поднимавшаяся вода. Маяк мягко покачивался в такт едва заметно начавшемуся в глубине огромной серой равнины движению.
Невинность, Габриэла и я ели прямо руками, что только удваивало наш аппетит.
— Робинзон был один, а мы можем заселить наш остров. Мы переженимся, и у нас будет много детей, — совершенно серьезно заявил я, внося свою лепту в эту легкую комедию, а может быть, мысленно сожалея, что мы действительно не находимся в пятистах лигах от всего цивилизованного мира. Какой прекрасной была бы эта жизнь, пусть даже и среди суровой природы!
— Вот, вот, мы поженимся! — воскликнула Невинность, которую переполняла детская радость. — Да, но нас всего трое… За кого же выйдет замуж Габриэла?
Она притворилась, что серьезно думает над судьбой сестры. На ее узком выпуклом лобике появилась недобрая складка, а уголки губ коварно приподнялись. Наконец, как-то странно рассмеявшись, она воскликнула:
— А, знаю! Габриэла выйдет замуж за Азора, так нас будет две пары! Азор, иди сюда! Имею честь представить тебе твою сеньору супругу!
Мы немного посмеялись, потом несколько минут прошли в молчании, каждый отдался во власть собственных чувств. Ясно звучал дальний набат колокола, затерянного в сверкающей дали и все сильнее раскачиваемого волнением прилива. Солнце припекало и начинало беспокоить. Нами овладело какое-то смутное томление, в котором, казалось, медленно растворяется воля. Чайки выписывали широкие круги над головой, и можно было подумать, что от их бесшумного полета еще больше застывало недвижное пространство. Некоторые чайки, срываясь с высоты за рыбешкой, пролетали в такой близости от нас, что мы различали серебряный отблеск их перьев.
Я обнимал Невинность за талию, прижимал ее к себе и мелкими поцелуями покрывал шею. Она уже не противилась: она уступала, отдаваясь мягкой настойчивости моих ласк. Сидящая по левую руку от меня Габриэла почувствовала явное смущение и нахмурила брови.
Мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Вдруг Невинность судорожно вздохнула и уронила голову мне на грудь. У нее уже недоставало сил сдержать хлынувшее чувство. Я отыскал ее губы и приник к ним долгим поцелуем. Он не походил на прежние: это был глубокий, как море, светлый и чистый, как небесный свод, поцелуй. Наши существа слились воедино, и девочка, опустив ресницы, впала в сладостное забытье.