Остальная, всеми покинутая, погрузилась в тишину, Он с трудом заставлял себя пройти по пустынным коридорам, по лестницам, лишенным роскошного убранства, и, только распахнув дверь и оказавшись у себя на «чердаке», снова возвращался к жизни. Перед ним был и рояль, и окно, выходящее на Мексиканский залив. Посреди комнаты стояли стол орехового дерева и стулья с резьбой на высоких спинках. А со стен портреты близких печально смотрели на цветы в больших вазах французского фарфора, богемский хрусталь, стекло с острова Мурано, инкрустированный столик, бухарский ковер, купленный на базаре старого Дели. В этой комнате он поместил самые изысканные вещи, тщательно отобрав то, что было связано с его прошлым, с его воспоминаниями — единственное, ради чего стоило жить.
Правда, еще оставалась Мария, молчаливо и заботливо помогавшая ему переживать поражение и, несмотря на свои года, проворно прислуживающая за столом по всем строгим правилам этикета.
— Наш Робинзон нашел верного Пятницу… — заметил как-то Леонсио.
Хорхе Луис украдкой глянул на Марию. Но она, если бы даже и не подавала гостю в ту минуту поднос с нарезанными фруктами, все равно не поняла бы намека. Не спуская глаз с Марии, он сказал:
— Мария и я всего лишь часть интерьера этого дома.
Она склонила голову в знак благодарности.
Пить кофе перешли на террасу, выходящую в сад — теперь совершенно темный, — единственное место в доме, куда не проникали назойливые огни с улицы.
В тот вечер он вновь блистал остроумием, доставляя наслаждение гостям, которые умели ценить интересную беседу и собирались только ради нее. Их смех и раскатистый хохот Нестора еще больше вдохновляли Хорхе Луиса.
К сожалению, теперь он утратил этот дар.
— Ты полагаешь, что они сумеют создать нового человека?
Голос Юдифи нельзя было спутать ни с чьим другим. К тому же он знал и ее удивительную способность вставить свое слово в самый неподходящий момент.
Наступила неловкая пауза. В другое время он перевел бы свой взгляд на Исабель и обязательно встретил улыбку, которой она его поддерживала и призывала не переходить границ. Но теперь с места, где должна была сидеть она, на него смотрели невыразительные глаза Нестора, который бесцеремонно заявил:
— Во всяком случае, они уничтожат старого.
Когда Мария подавала коньяк и кремы, Эрнестина встала из-за стола и отошла к перилам.
— Не знаю, как можно острить на этот счет, — с упреком произнесла она.
Не террасе прозвучал громкий голос Нестора:
— Видишь ли, Леонсио, с тем, что у меня еще осталось, и ежегодной рентой, которую у меня не отняли (я не Луис и не собираюсь ни от чего отказываться), я могу жить вполне прилично и вряд ли сумею получить где-нибудь больше. Я предприниматель и расцениваю ситуацию со своей точки зрения.
Эрнестина, едва сдерживая раздражение, молчала, глядя на тенистый сад, на плоские крыши, и наконец не выдержала:
— Возможно, я слишком чувствительна или ты просто не понимаешь, что происходит в этой стране.
Нестор на какой-то миг растерялся, но, по-прежнему презрительно улыбаясь, ответил:
— Что касается первого, не сомневаюсь; что же касается второго, позволь с тобой не согласиться.
— Это крем испортил вам настроение. Давайте выпьем коньяку, от него станет веселей, — вмешался Хорхе Луис, жестом подзывая Марию.
Он подвинул им рюмки и выпил вместе с ними. Извинившись, Эрнестина отошла к Леонсио.
— Нестор слишком груб, — сказала она, — и слишком бестактен по отношении к бедному Хорхе Луису.
Однако сам он, Хорхе Луис, этого не считал. Напротив, и Нестор, и все они проявляли такт, взбираясь на эту гору обломков, ступая по голому камню, с риском свалиться в бездну поднимаясь по лестницам без перил при неверном свете одинокой лампочки, которую раскачивал ветер. Он хотел сохранить этот путь, эту тропу от крепкой железной двери до «чердака». Но с этой мыслью скоро пришлось расстаться. И комната наверху оказалась изолированной от всего мира, словно дрейфующий островок, который только в такие минуты, как эта, принимал потерпевших кораблекрушение, вновь озаряясь тусклым блеском мимолетной победы.
— Твой дом по-прежнему самый гостеприимный во всей Гаване, Хорхе Луис.
— Я всего-навсего жалкая улитка, Эрнестина, не забывай этого…
Эрнестина поцеловала его на прощанье, и он, стоя в дверях, смотрел, как гости спускаются по лестнице, видел их длинные тени, поникшие, скорбные, слышал приглушенный гул их голосов, настороженных, полных страха. Он прислонился к двери.