В момент наивысшего напряжения их баркас окутала тьма. Вдали вровень с водой замигал огонь, усеяв золотыми искрами набегавшие волны. Это был маяк Кадисской бухты, стоящий по ту сторону синей черты горизонта. На мгновение свет маяка заслонил темный силуэт чайки.
— Иисусе! — воскликнула, крестясь, негритянка. — Быть беде!
Все молчали. Гаспар разглядывал тучи. Вскоре ветер стал крепчать и бешено рвать паруса. Нужно было ставить рифы. Но и это не помогло. Внезапно налетевший шквал так накренил судно на левый борт, что парус зачертил по воде.
— Отдать шкоты! — закричал Пио.
Однако шкот, запутавшийся в утке, на миг заело, и несчастный, обессиленный парусник с людьми и грузом вдруг стал валиться на борт… К счастью, шкот наконец пошел, и мокрая блестящая мачта снова выпрямилась. «Серая цапля», застонав всем своим старым, разбитым корпусом и припадая на один бок из-за съехавшего балласта, опять повернулась носом к морю. Но тридцать мешков древесного угля исчезли в черной пучине. Алчные, безжалостные волны в один миг проглотили плоды трех месяцев тяжкого труда. Пио крепко выругался, а по лицу Гаспара скатились две большие слезы, когда он увидел выпученные глаза промокших до нитки негритят.
— Давай назад, — повелительно прохрипел он, снова закрепляя парус.
На мгновение им показалось, что они сбились с курса в сгустившемся ночном мраке. Но откуда-то из темноты снова покровительственно мигнул глаз маяка. Судно повернулось бортом к ветру, принимая на себя сокрушительные удары, от которых в ужасе закричали негритянка и ребятишки.
— Весла! Берите весла!
Негритянка, привыкшая лишь к рыбной ловле на солнцепеке, дрожала от страха. Гаспар упрямо силился закрепить парус. И тут, после резкого порыва ветра, мачта жалобно застонала и, переломившись у основания, рухнула на воду всей тяжестью своей оснастки. Это решило судьбу судна. Огромная волна ускорила катастрофу: через несколько мгновений корпус бота, сотрясаемый судорогами, точно тело больного животного, начал медленно переворачиваться, пока, вздрогнув, не встал кверху своим мокрым израненным килем. Вокруг отчаянно барахтались пятеро людей; вскоре они облепили киль, как крышу затопленного дома, где остается ждать только смерти.
И тут началось самое страшное — глава из Дантова ада. На шум воды, на запах человеческих тел откликнулась морская глубь — поверхность моря запенилась в легком водовороте, раздался всплеск, и, рассекая черный муар волн, невдалеке явственно мелькнул зловещий и омерзительный хрящеватый плавник. Никто не проронил ни слова, но всех прошиб холодный пот. Акула — враг более опасный, чем ураганы и пожары, — подстерегала их где-то здесь, поблизости… За первым всплеском последовал второй, третий, и вскоре образовался замкнутый круг — целое скопище акул и скатов, кусая друг друга, оспаривало будущую добычу, неотступно следуя за качавшейся на волнах разбитой посудиной, увенчанной, наподобие гребня, пятью призраками.
На перевернутом паруснике людей била дрожь. Глаз маяка невозмутимо и иронически подмигивал им, напоминая о могуществе человека — господина вселенной… А компания хищников проявляла нетерпение, и от воды, вспененной их неустанной возней, шло острое, едкое зловоние. Быть может, смелость придавал им голод, но только одна из акул, всплыв беловатой массой над волнами, вдруг сбоку напала на бот. У людей, сидевших на киле, вырвался вопль ужаса, и тут мальчуган, находившийся ближе к матери, ослабев, бесшумно соскользнул вниз.
— Хосе! Ты где? — закричала негритянка.
Послышался плеск; вспугнутый хищник вынырнул по другую сторону бота. Гаспар вздрогнул: длинная, проворная, как вьюн, самка акулы неслась прямо на мальчика. Раздался вопль пожираемого ребенка… Щелкнули челюсти, глухо заплескалась взбудораженная плавниками вода…
И тут негр Гаспар потерял голову: в дикой ярости, унаследованной от воинственных африканских предков, он бросился в воду с ножом в руках и бешено обхватил ускользавшую из-под него черную спину. Шесть, восемь, десять жадных акул «клюнули» на несчастного и, разодрав его тело в клочья, оставили теплое красное пятно на холодных тяжелых волнах.