— Какой, к дьяволу, преступник, — возражал его сосед в розовой рубахе в зеленую клетку. — Обыкновенный псих с ружьем и патронами. Была же засада, когда ехали на «джипе», это ведь точно. Он всадил шоферу пулю промеж глаз. Я его потом видел, он выбрался из окружения, хромал и ничего не ел. Это был…
Он слышал, как его звали: «Ведо-о-о-о, Ведо-о-о-о…» Слепящий желтый луч пронзил пропасть и осветил больную ногу, распухшую от бесконечных перекатываний по камням. Ведо попытался распластаться, но у него ничего не получалось — лишь новые комья земли сыпались по склонам пропасти. Комья земли и камни летели на него, барабаня по телу. Он раздвигал пальцами корни карликовых деревьев, и стволы их в его руках крошились и падали на сухую землю. Неожиданный холод насквозь пронзил тело и исчез в позвоночнике; когда Ведо открыл глаза, он вновь увидел хамелеона, сидевшего так близко, что Ведо, несмотря на двое суток, проведенных в неподвижности, смог схватить его и положить в рот. Медленно прожевал.
Ведо пробовал на язык огненно-красную землю, отрывал куски древесной коры, глотал их, кусал камни, раз десять мочился, и так прошла неделя, дни которой были наполнены его одиноким криком.
Три дня он лежал, словно обернутый мясистыми листьями — его единственными друзьями, а потом начал с кем-то разговаривать. Как в бреду, видел он отца, тот звал его откуда-то сверху, говорил: «Сынок, тебя трудно было найти. Потерпи немного, подожди, я здесь». Долго-долго беседовал Ведо с женой: «Расскажи мне, что ты все это время делала. Расскажи о себе», — и гладил ее волосы. Он знал, что теперь-то сможет наконец отдохнуть, и все рассказывал своим детям и друзьям о случившемся. Он знал, что все его время теперь принадлежит ему, и поэтому был спокоен. Пожевал кусок жареного цыпленка. Выпил кофе, и на душе стало спокойно. Пожевал кусок жареного цыпленка. Выпил кофе, и в этот вечер боль в ноге стала проходить. Наутро он проголодался и вынужден был разодрать руками древесный ствол; ел кору всухомятку. Весь день с огромными усилиями пытался подняться по каменистому склону, но даже не сдвинулся с места. Не смог. Молился. Ругался, что прополз многие километры по-пластунски с ружьем в руках, а тут потерял его. В конце концов решил, что ружье пропало, когда он падал вниз.
Ведо с трудом открыл глаза. Он знал, что скоро умрет, и поэтому спешил. Жена его положила ему под голову подушку и тихо ушла, чтобы он уснул. Он проснулся оттого, что ему было больно лежать на камне.
— Я помогал вытаскивать его из пропасти. Ружье валялось метрах в двухстах от него.
— Он еще дышал и улыбался.
— Ты его знал?
— Нет, и не имею желания.
Сумерки спускались на равнину и тихим сном засыпали на сьерре. Там, где кончался обрыв и начиналась равнина, пропасть словно посвистывала. Беседовали двое. Они глядели вниз, на густые заросли, встающие на дыбы в поисках воздуха.
— Он лежал здесь.
— Где?
Они взяли свои мачете, обрубили мешавшие им ветки и сучья и наклонились вниз, задумчиво глядя туда, где еще ниже каменных террас, на самом дне пропасти, поднимались стволы деревьев. Они зажгли сигары. Закурили. Поговорили еще о чем-то и стали удаляться, один на лошади, другой пешком, по дороге, которая пересекает сьерру и внезапно выходит на широкую равнину.
Перевел В. Карпец.
Серхио Чапле
ПРЕКРАСНАЯ КАМАРИОКА
Прекрасная Камариока,
Прощай, я еду далеко.
Мать сказала мне:
— Глория Каула уезжает с Кубы.
(Глория Каула, ну конечно же, Глория Каула, которая жила на улице Буэнавентура почти у перекрестка с Милагрос, которая молилась с моей матерью, когда меня оперировали, которая дала обет святой Лусии за мое выздоровление.)
И постепенно перед моими глазами встает образ Глории вместе с детскими воспоминаниями о киоске с зайчиками, о «чертовом колесе», на котором меня укачивало, о «бешеных автомобилях» с ржавыми болтами и расшатанными кузовами, о сахарной вате, которая прилипала к уголкам губ, о тире с винчестерами, об индейце с выпученными глазами, о бумажных мельницах по одному песо за штуку, о фейерверках, о матерве[67] в кувшинах, о гамбургерах без всякого целлофана, о гипсовой лошадке — с внутренностями из газет «Эль Крисоль» и «Ла Марина», — которая неутомимо кружилась все свои шесть фарлонгов за десять сентаво; о девушках (Глория — среди них) со множеством цветов в карманах белейших передников, которые, хохоча, преследуют застенчивого, угреватого юношу, пытаясь воткнуть ему цветок в петлицу; о глазах семинариста Анхелито, прикованных к круглым ямочкам под коленками Хосефины Энрикес, нагнувшейся за выигрышем; о несравненном Брате Андренио, душе этих праздников-лотерей; и я думаю о тебе, Глория, о печальной жизни, которую тебе пришлось вести.