В шесть утра восемнадцатого октября тысяча девятьсот шестидесятого года милисиано Хесус Форте заканчивает свое дежурство. Разряжает винтовку. Протирает ее. Отдает своему командиру. На фабрику маленькими группами начинают сходиться рабочие. Он хочет сесть в машину и поехать завтракать домой, но не делает этого, потому что:
1) не хочет будить жену,
2) из-за введения контроля на предприятии ему, бухгалтеру, не хватает четырнадцати и даже шестнадцати часов в сутки, чтобы справиться с работой.
Так что он завтракает в фабричном буфете, чертыхается, приветствуя утро после бессонной ночи, и отправляется в контору, где в этот час сидит один только главный контролер. Работает до полудня, а затем отправляется домой, припоминая, что уже тридцать часов не видел жену и детей. Подъезжает к дому и обнаруживает, что он закрыт (в это время дети обычно играют в саду). Отпирает дверь. Зовет жену. Не получает ответа. На обеденном столе находит конверт, адресованный ему. Открывает его. Извлекает письмо. Читает. Хесус Форте очень долго стоит не шевелясь. Потом достает из кобуры свой пистолет Стар. Открывает рот и приставляет ствол к нёбу.
Стройная, хрупкая, нарядная, она незаметно росла среди нас и мало-помалу стала гордостью всей Виборы. Если возведение этой церкви, которой вы восхищаетесь, проезжая по улице Хесус дель Монте, было доведено до конца, то обязаны мы этим главным образом упорству, рвению, невероятному трудолюбию Брата Андренио.
По воскресеньям, во время каждой службы, он обычно обходил скамьи старой церкви (теперь — соседнее здание) с сачком на длинной палке, который надолго зависал перед скуповатым прихожанином, медлившим внести свою лепту; потихоньку просил детей напомнить своим родителям, что богу угодней та, менее фарисейская, милостыня, которая не звенит; похлопывал по плечу того, кто добровольно вносил свою десятину. В будние дни он менял сачок на черный ранец и обходил жителей, собирая средства на постройку новой церкви. Никто не осмеливался отказать этому святому с его ангельской улыбкой, убедительной речью и изысканными манерами, поэтому ни мать Глории, ни матери остальных приглянувшихся святому девушек не возражали, когда он попросил, чтобы они приняли участие в лотереях, которые он придумал, чтобы пополнить церковную кассу и удовлетворить аппетиты строителей.
— А это не грех, святой отец, — ведь там столько мужчин будет? — решилась заметить Мария Лансис, вдова Каулы.
— Молчи, дочь моя, ибо это богоугодное дело! — ответил ей Отец, который был также и Братом.
Так и получилось, что Глория Каула, которую считали одной из самых миловидных девушек Виборы, стала работать в разных киосках разных лотерей, которые из года в год с неизменным успехом устраивал Брат, который был отцом (и говорят, многодетным).
Я был еще мал, но эти лотереи помню совершенно отчетливо. Люди собирались не только с ближних улиц, осиянных святостью (Сан-Буэнавентура, Сан-Ласаро, Сан-Мариано, Сан-Анастасио, Санта-Каталина и так далее), но и из других, не столь освященных мест (Мангос, Кокос, Тамариндо, Сапотес[68]). Эти субботы и воскресенья оказывались погибельными для администратора кинотеатра «То́ска», который все жаловался у нас в доме под стук домино (кинотеатры «Виктория», «Сан-Франциско», «Гран Синема» выходили из положения только благодаря воскресным утренникам; «Мендоса» и «Аполлон» из-за большей их отдаленности не так ощущали убытки. «Аламеда» — только что построенный кинотеатр, поэтому он неплохо справлялся с конкуренцией. «Лос-Анхелес» был построен позже, когда уже поблек блеск праздников). Лотереи были, несомненно, самым заметным событием года в нашем квартале, который оплачивал рахитичное развитие башен, самых капризных в своем росте из всех, что помнит история города Сан-Кристобаль-де-ла-Абана[69] (а если это и не так, неважно: мы, жители Виборы, так считаем).
Для Глории лотереи были чем-то вроде отдушины, потому что давали возможность освободиться от материнской опеки и поговорить с Орландито Три Пуловера (он считался ее женихом, других не было, на втором его пуловере красовался девиз Луиса Переса Эспиноса: «Все для детей»[70]), которому Мария Лансис закрыла доступ в свой добропорядочный дом, ссылаясь на его распущенность (Глорита была «Дочерью Марии»[71]), а ее брат Роберто — членом организации студентов-католиков). К тому же Роса-Сорока еще разнесла весть, что Бенигна-Знахарка, находясь в трансе, сказала, что совершенно точно известно, что Марию Лансис посещал инкуб — и должно быть, это правда, потому что если нет — откуда же знать Бенигне такие слова — вот только неизвестно, был это ее покойный муж или нет. Неприязнь, суровость и набожность в семействе Каула-Лансис наконец надоели Орландито и лишили Глорию воздыхателя. Так что на следующий год она возвращалась домой после праздников-лотерей одна или с подругами, но мужчины рядом уже не было.