— Таких тайников у меня больше десятка. Если кто хоть наступит на них, я это замечу. Сюда я жемчужину больше не положу. Не всегда мне удавалось хранить ее при себе… Нечестивые больше озабочены не тем, чтобы спасти, а тем, чтобы погубить душу. Однажды мне пришлось даже проглотить жемчужину: мне повстречались два англичанина, и я прочел в их глазах злой умысел, прежде чем успел толком разглядеть их самих. Потом, правда, подошли люди, и я, выходит, зря так поступил. Ее блеск, верно, озарил меня всего изнутри. Отдавать долг природе уже не было для меня после этого таким унизительным и нечистым делом, как для прочих смертных. В этой жемчужине воплотилась моя неугасимая жажда снискать спасение душе моего отца, ибо ни одно деяние, обращенное на других людей либо на неживые предметы, не пропадает бесследно. Каждый час моих страданий и надежд, каждый страшный час, когда я молю смерть повременить, дать мне сперва найти сестру моей жемчужины, дабы я преподнес ее в дар владычице спасения, — каждый такой час усиливает блеск жемчужины, и ее розовое, как утренняя заря, сияние становится еще чище. Все перенесенные мною муки отражены в ней, как в ясном зеркале. Теперь смотри!
И тут я впервые увидел ее. Мне показалось, что этот необычайный человек совершил чудо — и прямо на моих глазах. На мгновение — для меня оно длилось долго — мне померещилось, будто у земли появилась вторая луна, которая все растет, растет и восходит на небо. О вы, люди столичные, проходите мимо дивных жемчужин в витринах Картье или Тиффани, едва удостаивая их взглядом. Вы привыкли ничему не удивляться, небрежно отстранять от себя чудеса, быть может еще бо́льшие, чем жемчужина! Но я был тогда дикарем, нищим сиротой, я вырос в почти необитаемых странах. Моим уделом было горемычное существование ловцов жемчуга. Правда, сам я не нырял на дно моря, но разделял с ними прочие невзгоды.
Всю свою молодость я был свидетелем того, как жемчужины побережья уплывали в далекие города, а на нашу долю оставалась одна нужда. Добыть редкостную жемчужину было для каждого из нас заветной мечтой, И даже не для того, чтобы продать, но хотя бы подержать в руках, а затем до конца своих дней вспоминать, что это ты похитил ее у подводных скал и подарил миру. И когда уже оглохнешь, ослепнешь, покроешься струпьями, иметь право сказать, подводя счет всей своей жизни: «Эту жемчужину я выловил…» Понимаете?
Во мраке ночи, меж темных пальцев факира жемчужина излучала дивный свет. В первую минуту созерцания — несомненно, самую чистую минуту моей жизни — мысль о том, что за это сокровище можно выручить миллионы таких золотых монет, как та, которую я получил от проклятого голландца, мне не приходила даже в голову. Напомню вам, что мечта о жемчуге была единственной отрадой нашей убогой жизни, и, когда я увидел эту царицу жемчужин, вот это чудо… у меня еще не возникла мысль о том, что она сразу может избавить меня от нищеты, — подлая, грязная мысль… Преступный план сложился потом, когда, услыхав вдали шум, мы так прижались к стволу дерева, словно хотели уйти в него.
— Слышишь?
— Молчи!
Я замер. Из двух звезд, следивших за нами, одна, прорезав черный небосвод, удалилась от другой, и я, превозмогая страх, вернулся мыслями к жемчужине. Но не успел я заговорить о ней, как факир сказал:
— Это где-то далеко.
— Дикий зверь, должно быть.
— Лучше зверь, чем человек.
— Верно. Но где жемчужина? Хочу еще раз поглядеть на нее… Как она хороша!
— Я уже проглотил ее, — ответил факир, — меня напугал шум.
Мы долго стояли. Наконец тронулись в путь. Факир по-прежнему шел впереди, но, когда он сделал первый шаг, его судьба уже была решена. Между злым умыслом и преступлением не прошло, видимо, и полминуты. Во мне ли родилась эта мысль, или была внушена кем-то?.. Не знаю. Она овладела мной с неодолимой силой, я стал ее орудием. Чуткий слух факира, до которого дошел далекий шорох где-то в джунглях, не уловил, как поднялась моя рука, и его зоркий глаз не заметил блеска моего кинжала. Клинок по самую рукоятку вонзился в спину, рассек ее сверху донизу, а сам я с трудом удержался на ногах. Факир упал ничком, корчась в судорогах. Лежа на земле, он еще пытался повернуться и вцепиться мне в горло крючковатыми пальцами, которые ему уже не повиновались. Сцепившись с ним, я тоже упал, выхватил кинжал из раны и, обезумев от трусливой ярости, зажмурившись, наносил удар за ударом куда попало, пока тело моей жертвы не вытянулось неподвижно.