«Я преспокойно сидел один в комнатке позади аптеки, — писал мой друг, — читая книгу. В тот вечер из нашей привычной компании никто не пришел, как вдруг возник Вандербеккер. Он застыл предо мною словно по стойке «смирно», словно воин в карауле; белокурые волосы вздыблены, точно пламя, сам весь в черном. Он походил на пылающий факел! Таким я его никогда не видел, но, верно, именно таким он был, когда охотился на тигров-людоедов во времена своих скитаний по Африке.
Потрясенный, я вскочил с кресла, отбросив его ногой, оно откатилось к стене.
— Что случилось?! — воскликнул я.
Не раскрывая рта, едва шевеля губами, за которыми блеснули стиснутые зубы (казалось, одна челюсть вонзилась в другую), он ответил:
— Вы сейчас поедете со мной!
Каким-то образом я угадал, что сказал мне Вандербеккер, хотя я и не разобрал отдельных слов.
— Она обманула меня, изменила, предала! Этой ночью она собирается бежать… с другим! Я у б ь ю и х!
И, со свистом переведя дыхание, добавил:
— Обоих!
Лишь в устах охотников глагол «убить» звучит с непреклонностью приговора; лишь они умеют приводить его в исполнение. Когда он крикнул: «Я убью их!» — у меня не возникло ни малейшего сомнения, что непременно так и будет. В самом деле, разве есть на свете сила, которая сможет удержать этого человека? Я даже не пытался разубеждать его. Я знал, что он не бросает слов на ветер, и, если утверждает, что его обманули, стало быть, это правда; и если уверяет, что убьет их, для меня, как и всех, кто знал его, эти слова звучат с конкретностью совершившегося факта.
Я схватил шляпу, и мы бросились к его автомобилю, тому самому автомобилю, который он так любил и который я столько раз отказывался опробовать. Я понял, что они там, на вилле новобрачных, в доброй сотне километров от моего дома. Машина рванулась вперед, спина моя утонула в подушке сиденья, и я с ужасом подумал о том, сколько опасностей подстерегают меня, ни в чем не повинного, силком вырванного из дома могучей страстью этого разъяренного человека, на полном превратностей пути. Но во имя моей дружбы к Артуро я подавил свой страх и отдался на волю судьбы.
Да, до сих пор я не знал, что такое гонка в автомобиле! Едва он вырулил на шоссе, у него, казалось, выросли крылья. Ужас при мысли, что так вот и погибнешь, разбившись в лепешку, сковал меня. Я различал дорогу — выбеленную фарами ленту; их свет выхватывал встающие по обочинам деревья и озарял сомкнувшиеся сводом ветви и листву; все это вместе создавало впечатление сверкающего туннеля, вытяжной трубы, которая все стремительнее всасывала нас в свою бездну.
Тщетно пытался я успокоить себя бодрящими мыслями: мол, надо доверять ловкости этого человека, опытнейшего мастера в обращении с рулем, который управлял машиной, полностью слившись с ней, словно она была продолжением его собственного тела. Да и отдельные детали экипировки порождали ощущение надежности: например, перчатки, огромные шоферские перчатки Вандербеккера вызывали у меня безграничное доверие. Старые перчатки, вцепившиеся в баранку! Разве есть что-нибудь успокоительнее этих перчаток? А его очки, наверняка они обладают неведомыми мне свойствами. Неужели они не различат каждый камень, каждую рытвину на дороге, с головокружительной скоростью летящей нам под колеса? Истина же состояла в том, что необъяснимым для меня образом, хотя общий вид дороги, как мне казалось, не менялся, мы то неслись по самой ее середине, то выезжали на обочины. И все это на немыслимой скорости.
Чтобы отчетливее представить ее, я решил намечать себе какой-нибудь предмет впереди и замерять время, нужное, чтобы достичь его и оставить позади. Вдруг то, что я увидел вдали, наполнило мое сердце ужасом: светящаяся лента дороги обрывалась и лежащее за ней пространство тонуло в черном мраке; шоссе кончалось; страх мой достиг апогея.
Но не успел я еще толком осознать, что происходит, как мы уже были там, сгусток тьмы врезается в нас, и мы мчим по пустырю, полному смертельных препятствий; вдруг впереди, словно по волшебству, снова возникает белая лента, она распахивает нам путь, скачком прорывается к горизонту, и мы снова катим по ней… Машина меняет направление, меня швыряет на моего друга, и я возвращаюсь к действительности. Ужас! По бездорожью мы срезали крутой поворот!
С этого момента каждый раз, как только я намечал себе какой-нибудь предмет или дальнюю точку, мои муки возрастали. Словно в гипнотическом сне глядел я на расчерченную темными и светлыми полосами ускользающую дорогу; каждый срезанный извив — я замечал его еще издали, — означал для меня отрезок жизни, который я мысленно себе отмерял. Порой эти спрямления были плавными, почти приятными; я не чувствовал, когда они начинались и кончались, создавалось впечатление, будто машина только спокойно выравнивала дорогу.