Но вот возник еще один крутой вираж, и я подумал, что на этот раз все будет кончено. Он был жуток, невероятен, непереносим. Прежде чем мы бросились на него в атаку, я услышал, как мотор отчаянно взревел, всем своим телом ощутил резкий толчок от торможения, и мы, словно смерч, ворвались во тьму. Преодолен первый участок пути, машина все так же неудержимо рвется вперед; я пытаюсь крикнуть: «Еще не кончилось! Сбавь скорость! Уймись!» — но не успеваю — мы уже проехали пустырь и, прижимаясь к внутренней стороне дуги — страшно! страшно! страшно! — кусая край кювета, снова неудержимо несемся вперед.
В глотке комом застревают слова: слова мольбы, угрозы, страха: «Хватит! Бога ради! Я выпрыгну!» Но я уже не могу ни двинуться, ни крикнуть.
Мысли мои летят со скоростью автомобиля. Я всей душой жажду, чтобы в нем что-нибудь поломалось или хотя бы прокололась шина.
Но вот на пути нашего необузданного бега стали возникать поселки, мирные, погруженные в глубокий сон поселки. Мы врывались в них с одного конца, пронзали насквозь и вновь вылетали на шоссе: все это происходило так быстро, что колеса, казалось, едва успевали сделать десяток оборотов. Дома один за другим исступленно проносились мимо, словно на колдовском параде выстраиваясь по сторонам дороги; теперь я намечал себе некую точку уже позади: это ее предстояло достичь мчавшимся мимо нас домам, пока весь поселок не станет лишь грудой бесформенных зданий, карабкающихся одна на другую руин.
Проносились селения. Я думал: некоторые из них породило само шоссе, которое порой и становилось их главной улицей; другие же то гнали его от себя прочь, то снова призывали к себе, ломая его прямую линию (в этих постоянно приходилось совершать крутые виражи). Я испытывал особую симпатию к первым, тем простым, скромным поселкам, которые не нарушали величавую прямоту дороги.
Потом мы вырвались на широкое, ровное, отполированное шоссе; я не знаю, как оно вдруг легло перед нами. Теперь по обеим сторонам в стремительном беге проносились уже не деревья, а телеграфные столбы, длинные, окоченелые, словно чопорные испанские гранды; мы мчались между ними, выстроившимися в два ряда и застывшими, будто солдаты в карауле. Я слышал их гудение, они галопом летели нам навстречу и уплывали назад, восхищенные собственной стройностью.
Внезапно гладкое покрытие стало шероховатым; длинный, незаметный из-за скорости скачок; резкий поворот, неприятная тряска, распахнутая решетка и за ней — белый дом. Свет фар яростно уперся в фасад. Невероятно, чтобы автомобиль смог прорваться сквозь эту решетчатую калитку, но каким-то непостижимым образом он преодолел ее. С лишенной всякой почтительности скоростью он пролетел по церемониальной гравийной дорожке, по дуге, ведшей к парадному подъезду, и резко, будто испуганный конь, замер у портала. Я ничком упал на щиток приборов.
Очень болела правая рука, и я увидел, что изо всех сил цепляюсь за что-то твердое, кажется, ручку дверцы. Порыв ветра ожег лицо.
Шатаясь, я вылез из машины и поднялся по парадной лестнице, где столкнулся с Вандербеккером, опрометью выбегавшим из дома.
— Они уехали! — взревел он. И рев этот был страшен.
Он бросился к машине и направил луч подвижной фары куда-то в сторону от дома. Я увидел распахнутый настежь гараж, который имел вид опустошенного склада.
Тотчас монотонно заурчал, а потом бешено завыл мотор; обо мне Вандербеккер забыл. Машина прыгнула вперед и скрылась за купой деревьев, но тут же вынырнула, и наконец этот бесовский автомобиль снова пулей проскочил слишком узкую для него решетчатую калитку.
Оглушенный, отупевший, я остался один в полной темноте, почему-то подсознательно стараясь высчитать время, необходимое для того, чтобы пешком покрыть расстояние, отделявшее меня от дома…
Словно кукла, полулежа, опираясь на подножие одной из колонн, я сидел, свесив ноги на мраморные ступени лестницы, предоставив черной ночи и предутренней свежести успокоить мои нервы, превратившиеся в жалкий комок.
Небо постепенно бледнело в нежной полумгле рассвета; я различал сад, широкую гравийную дорожку, по которой мы, влекомые четырьмя колесами, навернувшими на свои неуязвимые шины сотни километров, примчались сюда; перед моим взором предстал фонтан, группа деревьев, зеленый, влажный от росы газон, дальше поднималась высокая ограда, которую разъяренный, решительный, как вышедший на охоту голодный тигр, прошил на полных оборотах мотора неутомимый Вандербеккер.