И вот решалась судьба революции. Под Кайкахе повстанцы попали в западню. Пулеметный огонь прижимал к земле, перекрыл дороги, взял в смертное кольцо.
Начо Кочегар вздрогнул: крепко стиснутое тело винтовки вдруг словно обожгло пальцы. Телеграфной молнией побежали по жилам, застучали в висках слова Хосе Мигеля, испуганной кардиограммой врезались в мозг! «Кого-кого, а тебя, если попадешь к ним в лапы, пустят на распыл».
Раздумывать было некогда. Полковник Кольясо усилил огонь, ломая сопротивление «мятежников». А у них, у них ничего, кроме старых ружей. «Получим сдачи», — поползло по отрядам. Надо было действовать, и не мешкая. Начо огляделся из-за укрытия. Неподалеку — всего два мертвеца между ними — увидел капрала Лонгиноса. Старательно стрелял Лонгинос, хладнокровно, будто не в бою, а в тире где-нибудь по мишени. Заслышав голос товарища, капрал по-пластунски — видна военная выучка — подполз к Начо.
— Вот народ! — заговорил он, устраиваясь рядом. — Думают, это им прежние стычки! Знай себе тесаками машут!.. Дурачье!
— Чего ждать от таких свистунов… Мигелевские вояки! — поддержал Начо. — По их понятию, революция — это что? Пей, гуляй, жареных поросят лопай, мачете в руки — и отплясывай себе, весели душу!
— И на что только понадобился генералу весь этот сброд? Понабрал сброда! Ну мыслимо ли? Где ни пройдем, хромые — и те за нами тащатся. Я когда к генералу переходил, сказал ему прямо: «Они нам камень на шее. Только провиант на них переводить!» Так и резанул. Я хоть кому правду в глаза скажу… И что бы ты думал, он мне ответил? «Революцию, — говорит, — народ делает, а не армия», — засмеялся и пушинку у меня с кителя смахнул. Так-то, брат.
Лонгинос выстрелил, чтоб пальцы не затекли.
— Революция тут ни при чем… Генерал как захочет, так все и повернет. А если эти ублюдки, — Начо кивнул в сторону вражеских позиций, — меня теперь сцапают — расстреляют!
— Либо повесят!
— Повесят? Много чести. Застрелен при попытке к бегству — и вся недолга. Станут они возиться с такими, как мы!
Слова падали резко и неоспоримо, точно выстрелы. Бился в них страх: не уйти, настигнут. Оба примолкли. Понимали, что не им утешать друг друга пустыми надеждами, — это для тех, кого еще будут судить, а им приговор вынесен. По любимой шуточке офицерской: «Доставить мне его мертвым!»
Лонгинос смотрел вдаль, пристально, словно хотел удостовериться, что не зря послал пулю.
— Ты ведь про Лавастиду знаешь? Участвовал я, это верно, — он все так же пристально вглядывался в ту далекую точку; слова подбирал осторожно, как бы подыскивая оправдание для нового выстрела. — А теперь за это дело… головы моей требуют… Дешево я им достался!
Он выругался и спустил курок. Треск выстрела подкрепил ругательство.
Тошнотное теньканье вражеских пуль о камни, стоны раненых, безначалие и неразбериха, пьяные распоряжения «героев старой гвардии» («мятежники до скончания века», — честил их капрал) — это сейчас. А что начнется, если немедля не отдадут приказ об отходе к ближнему лесу? По крайней мере в последнюю минуту было бы укрытие, «смазывай пятки — и тягу».
— Вот погоди, — заговорил Начо, — как двинут они на нас, а нам тут и податься некуда, дороги — как на ладони, то-то страху понаберемся!
— Ничего, страх будет недолгий. Клинки у них острые — в два счета успокоят!..
Пулеметный огонь свирепел, сея среди повстанцев панику. Перед неизвестным оружием не выдержали, дрогнули крестьянские отряды. Храбрецы, что, идя против знакомой опасности, ни за грош отдали б жизнь, пасовали перед неведомой, «электрической», как они повторяли в ужасе, машиной. Руки судорожно сжимали мачете, ждали: сейчас, как в старые, славные годы, пропоет труба и кинет их врукопашную; зря ждали. Командиры знали одно: «Ни шагу назад! Огонь».
— Капрал! Уходить надо… пока не поздно, — бросил Начо. — Фундору не видел?
— Фундору? Вон он… в ямке… землю ест, — капрал махнул рукой, показывая на рытвину, где лежало несколько убитых.
— Ах ты бедняга! Дошла и до него очередь! Навоется теперь Кандита! — Гибель товарища леденила сердце, внушала покорность перед неизбежным. Словно выхваченное светом молнии, встало в памяти лицо Пальмении, затрепетало под складками распоясанного розового платья гибкое тело…
— Ложись, убьют!.. — раздался голос Лонгиноса.
— Спасибо, друг! А ну, снимем того молодчика, вон там. Обнахалился больно. Конфеток захотелось… Угостим! — Начо вскинул винтовку, выстрелил, а то, про баб вспоминая, и сам обабишься.