— И ты такой же, как они, такая же свинья. Ты думаешь, Антонио, я все забыла? Раньше я не понимала, и вот только теперь начинаю понимать. Тебе потому и мешали то рубашки, то одеяла. «Каким приятным был бы холодок, о, если бы нам остаться здесь и не возвращаться в спальню! Я так хочу увезти тебя на Кубу!» И ты смеялся ртом, полным поцелуев, глазами, в которых светились страстные воспоминания. Свинья, больше чем свинья!
Но именно поэтому, несмотря на все ужасные обстоятельства, она очень хотела поехать на Кубу, увидеть эту сладострастную страну, которая вспыхивала иногда перед глазами ее мужа. Это уж точно! Ведь именно там была сокрыта его тайна, та частица его, которой она все еще не понимала. Сокрытая, неизвестная частица этой странной смеси бравады и нежности, уважения к жене с животным обладанием ею. Он принадлежал ей целиком, полностью, кроме какой-то маленькой частицы, и эта частица оставалась на Кубе. Она думала, что, когда она увидит эту землю, людей, узнает, как они живут, как мыслят, он будет еще больше принадлежать ей. И только ей, и ни в мыслях, ни в сердце не останется ни одного потаенного уголка.
Зять должен был уехать, и дочь тоже, как нитка за иголкой. А она, хотя и не подвергалась опасности, но что ей делать одной в Авилесе, когда на Кубе могло исполниться одно из заветных ее желаний? Самолеты усиленно бомбардировали городок. Кругом слезы, страх, горе. Республиканские части отступали под напором механизированных частей каудильо. Надеяться было не на что. Ночью она задумала бежать, и уже на следующее утро сквозь туман, на рыболовном судне, которое вместо капитана вел профессор университета, плыла в сторону Франции. Прошло уже целых восемь лет, а как все это живо, как глубоко запало в душу… Молчащие женщины, хмурые, со сжатыми кулаками мужчины. В устье реки, при впадении ее в море, перед глазами расплывались, дрожа, знакомые картины. Ай, Авилес, с его прекрасными сосновыми лесами, сладостными песнями, тихим горем! Как же все-таки тянет к себе родная земля! Нет, она не знала этого. Знала бы, так ни нездоровое любопытство, ни дети, ни политический крах — ничто не могло бы оторвать Каридад от родины. От своего дома, поместья, старых друзей, этих мягких гор, окружавших городок и словно охранявших его от чужих. Если бы она умела плакать, если бы могла броситься в воду и плыть к берегу! Восемь лет, да, восемь лет. И что же? Ничто. Гавана, разгоряченная стремительным прогрессом, уже не принадлежала ее мужу. Но ведь город был того же цвета, что и при нем, и по нему ходили те же мулатки. Да, да, мулатки! Словно сок сахарного тростника, помнишь, бесстыдник? А ты был тогда молодой, стройный и при деньгах. В Авилесе он принадлежал ей, и в Астурии тоже он принадлежал ей, но там, в Гаване, эта милая тень, часами ее сопровождавшая, тень, с которой можно было беседовать, изливая ей душу, там эта тень исчезла, растворилась бог знает где, в каких похождениях. Другие люди не могли этого понять. Люди верят, что умершие, ушедшие от них, идут прямо на небеса, но она знала, что нет, ведь они скитаются по миру, по своему старому миру, преследуя нас в нашей жизни, наших странствиях. Может быть, их даже питают воспоминания живых, и все продолжается — будет продолжаться до дня Страшного суда, когда зазвучат трубы и начнутся таинственные события. Вдова, еще более вдова, чем всегда! И почему-то вдруг, внезапно, неизвестно почему, она вновь почувствовала его рядом, позвала.
— Антонио, Антонио, ты вернулся?
Покойник уверял ее, что он ходил к Фернандо, своему зятю, неведомыми для живых путями давая ему разные советы в деле управления табачной фабрикой, но Каридад решила, что это ложь. Фернандо не нужно было учить. Он был умен, хорошо подготовлен. Когда они приехали, он с готовностью принял дело в полуразваленном состоянии и твердой рукой выводил его на должный уровень, поднимая и престиж фирмы, и ее дивиденды. Платежный баланс был великолепен, они жили в Ведадо в прекрасном особняке, у них было несколько автомобилей. Без сомнения, донья Каридад могла быть счастлива, довольна, но ей не хватало его и родины, родины и его, и она не знала — чего же все-таки больше.
— Бесстыдник, предатель, прелюбодей, старый потаскун! Если бы испанские дела уладились за одну неделю, я дала бы тебе сока сахарного тростника! Ты бы лежал под простынями, одеялами, с грелкой, тихий-тихий. Ты слышишь меня? Видишь?
Какое-то странное и могучее горе сдавило ей грудь, сжало горло. Она почувствовала себя более измученной, усталой, больной, чем когда-либо. У нее потемнело в глазах, закружилась голова, нарушился контроль над собой. Она подняла глаза, посмотрела на небо. Звезд не было. Только вспышки света, всходившие и опускавшиеся, обжигавшие ей лицо и руки и заставлявшие ее отступить ближе к двери, узкой и высокой, словно дверь саркофага.