— Пусть врачи говорят что угодно, а я вижу, что он плох, очень плох, и, к сожалению, не ошибаюсь. Надо подумать о том, чтобы его подготовить, и если у него не приведено в порядок его завещание, то пускай позаботится об этом.
Затем начинался плач.
Кто-то обегал дальних родственников, предупреждал своих близких. Поначалу все это казалось случайностью, но затем, день за днем, подозрения подтверждались. Она приносила несчастье. В ее присутствии больной не выздоравливал. И так было не один раз, а пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Сначала об этом говорили шепотом. В такие вещи нельзя верить всерьез, все это, конечно, глупости, но все же… Кто может опровергнуть или подтвердить то, что в мире случаются чудеса? В конце концов об этом заговорили в полный голос, vox populi[14]. А затем гадалки на картах и по ладони, всякие предсказатели вынесли свое решение: дурной глаз. Колдовство. Смертный дух. Донья Велорио[15], донья Велорио. Донья Велорио!
Никто не знает, кто дает людям прозвища. Но это прозвище разлетелось с молниеносной быстротой. Уже никто не называл Каридад по имени и фамилии, но только как донья Велорио, просто донья Велорио, и никак иначе. Донья Велорио — это, донья Велорио — то… И донья Велорио была безутешна, не зная, в чем дело.
— Никоим образом, Каридад, никоим образом. Мы справимся своими силами. Не надо, чтобы нам мешали. Мы тебя предупреждаем. И мы были бы тебе благодарны, если бы никто не звонил. Дело в том, что телефон находится слишком близко от нашей комнаты и звонок постоянно нарушает спокойствие больного.
Одинока, более одинока, чем когда-либо. Уже даже без смертей, без боли и без печали смерти чужой — предвосхищения собственной. Без друзей, без единой близкой души.
— Антонио, Антонио! Что ты сделал со мной, со своей бедной женой? Почему ты не возвращаешься?
Она начала бледнеть, худеть, чувствовала себя угнетенно, страдала бессонницей. Хотя бы знать, в чем, дело! Хотя бы знать, почему отвергают ее христианское служение, служение от чистого сердца. Ни слова, ни аргумента. Никто — ни дети, ни слуги, ни духовник. Извинения, одни лишь извинения, оправдания, многозначительные фразы, витиеватая ложь. Какое разочарование, боже мой, какие неблагодарные люди, какие люди!
Однажды вечером, вопреки всем запретам, не в силах более держаться, уже потерявшая всякую надежду, она отправилась к старой подруге, с которой познакомилась в далекие счастливые времена, когда сострадание было еще возможно. Она вошла быстро, расталкивая всех и всё — слуг, мебель, любезные фразы.
— Это моя подруга, оставьте меня, оставьте, она моя, я хочу заботиться о ней, помочь ей. Вы разве не видите, что она умирает?
Когда донья Каридад проникла в комнату, она увидела, что больная спит. Мягкая полутень обволакивала комнату, словно прекрасная серая сеть для ловли сновидений. Донья Каридад присела у изголовья кровати. Ласково посмотрела на больную, провела рукой по горячему лбу.
— Вы сделаете ей хуже, Каридад. Надо избегать неожиданностей. Мы будем очень вам благодарны, если вы удалитесь.
Понемногу больная начала приоткрывать глаза. Сначала в них было безразличие, затем удивление и наконец страх. Скрестив руки на груди, она резко приподнялась, защищаясь от ужасного посещения:
— Донья Велорио! Донья Велорио! Это смерть, смерть!
Это была смерть. Похолодев, больная упала с ужасной гримасой и со скрюченными руками. Смерть! И вместе с вырвавшимся звериным криком отвращения родственников умершей были утрачены все приличия, все правила поведения, все, что еще могло сдерживать.
— Вон! Вон! Это вы убили ее, вы за это ответите! Проклятая колдунья, адово отродье!
Наконец-то. Теперь она знала, теперь она все поняла. Донья Велорио! Прокаженная, всеобщее проклятие. Заперты двери, заперты окна, заперты сердца. Засовы, задвижки, страх. Ведь именно Каридад Навальпераль, вдова Родригеса, превращенная молвой в донью Велорио, стала живым воплощением смерти. Ее появление вызывало слезы. Она стала подобна собакам, которых среди ночи прогоняют камнями, когда они начинают жалобно выть. Она стала подобна совам и ночным птицам, которых пугают выстрелами в воздух. Так к ней относилась вся Гавана. Вся Гавана! Высшее общество с его шушуканьем. Простонародье с его развращенностью и грубыми шутками, прогоняющими страх перед неведомым.