Генеральный судья увидел Яценку из окна и до того всполошился, что, позабыв осторожность, бросился к нему навстречу.
— Гонец вернулся! — крикнул он жене. — Да гонец же приехал, Любовь Фёдоровна!
Она догнала мужа в сенях, больно ущипнула его за плечо:
— Я вот дам тебе гонца!
В соседней горнице послышались тяжёлые шаги, и в дверях показалась лысая голова полковника Искры.
— Яценко?
— Он.
Ловким, видимо привычным, толчком загнав судью в горницу, Любовь Фёдоровна неторопливо выплыла на крыльцо.
Яценко стоял посреди улицы и, широко разводя руками, что‑то бормотал. Со стороны его можно было принять за пьяного — так нетвёрдо держался он на косолапых ногах.
— Верит или не верит? — уже вслух вопрошал он пространство. — Верит — не верит?
Тут он увидел наконец Любовь Фёдоровну, знаками подзывавшую его, и, кручинно вздохнув, направился вслед за ней.
В хоромах он уселся между Кочубеем и полковником и слово в слово передал свою беседу с царём.
— Так, так, — непрестанно кивала Любовь Фёдоровна, устроившаяся против казака, чтобы лучше было следить за выражением его лица. — Я ж так и думала! Я ж говорила, что не надо в Москву посылать.
Искра заёрзал на стуле:
— Как же не говорили? Вы одни и добивались. То мы с Васылем говорили, чтоб не посылать.
Круглое лицо судьихи вытянулось от злобы. Слово за слово поднялся такой визг, что Яценко, опасаясь за целость своего чуба, шмыгнул под стол, а Искра самоотверженно заслонил своим жирным телом судью. Но Любовь Фёдоровна ловким ударом оттолкнула его и впилась зубами в плечо мужа. Тот завопил таким отчаянным голосом, что даже таившаяся за дверью Матрёна не выдержала, вбежала в горницу:
— Мамонько, мамо! Что ты, мамонько!
Появление дочери ещё больше взъярило старуху. Загремели столы, стулья, покатилась во все углы посуда из опрокинутой горки.
— А и гетьманьска девка тут! Тоже за батьку! — взвизгнула старуха и обеими руками сгребла дочь.
Учуявший свободу Кочубей кубарем выкатился в сени и скрылся в чулане под ворохом мучных мешков.
— Где он? — не выпуская из рук дочерней косы, неистовствовала Любовь Фёдоровна. — Где он? Дайте мне его сюда! Матрёну на погибель с Мазепой спаровал, теперь и нас на погибель гонишь?!
— Врёшь! — орал в ответ Кочубей, не вылезая, впрочем, из чулана. — Не греши перед Богом. Не паровал я их!
Наконец, благоразумно придвинувшись к оттоманке, старуха в истерике повалилась на подушки.
Воспользовавшись суматохой, Яценко выбрался из-под стола, стремглав выскочил на улицу и с досады так напился, что едва не умер под забором той самой хаты, из которой уворовал четверть ведра настоянной на тютюне, порохе и чесноке горилки.
Искра суетился подле хозяйки, усердно дул ей в лицо, обмахивал платочком, целовал сморщенную жёлтую руку и униженно просил:
— Любовь Фёдоровна, ну краля писаная моя, да очнитесь же!
Принесённый сенной девушкой ковш холодной воды стоял нетронутым. Искра знал, что стоит ему только притронуться к нему, как немедленно в его голову полетит всё, что подвернётся судьихе под руку.
— Вы присядьте, краля! — молил он. — Это же вредно так убиваться. Могут морщинки пойти на лице.
После долгих уговоров судьиха расслабленно встала и, держась за полковника, подошла к оконцу.
— Вже можно, пан, — освобождая Кочубея из-под мешков, шепнула старушка ключница. — Та не лякайтесь, бо вже тыхо…
5. КОЧУБЕЕВНА
Матрёна, стиснув зубы, лежала в крохотной своей светёлке. Всё тело её ныло от побоев, но ещё горше были ни на минуту не покидавшие её мысли об отце.
Она не пропустила ни слова из того, что рассказывал давеча Яценко, и нисколько не удивилась его рассказу.
Ещё пять дней тому назад в доме у Мазепы она случайно, сама не желая того, подслушала несколько слов из письма, которое гетман читал какому-то незнакомому ей человеку. Письмо это так поразило её, что она в первую минуту как бы потеряла рассудок. Она поняла, какая смертельная опасность грозит отцу, и виновной в этом признала себя. «То за мой грех карает Господь! До седьмого колена мстит Бог за прелюбодеяние».
Мазепа нашёл её лежащей в беспамятстве перед киотом, привёл в чувство и долго выпытывал причину горя. На все его вопросы Матрёна отвечала одно:
— Таточку видеть хочу… Стосковалась я по таточке своему…