«Что делать? Господи, помоги! — томилась Матрёна. — Или руки на себя наложить? Так ведь и то грех непрощённый. Господи, спаси и помилуй!»
С каждым днём безмолвное родительское прощение всё больше тяготило её, порождало жгучий неизбывный стыд.
«Так вот я какая! — с ненавистью впивалась она ногтями в своё тело. — Не хочу рассказать, что у Мазепы подслушала, потому и сержусь, что вместо кнута лаской меня дарят. Ежели б кнут — со зла бы молчала. А теперь чего молчу?»
Наступил час, когда Матрёна приняла твёрдое решение рассказать родителям всё — и о цидуле, и о страшных словах государя: «Верю тебе, Иван Степанович, и на полную твою волю не нынче завтра отдам Кочубея». Но и тут, в самую последнюю минуту, её осенила новая мысль: «А что, если поговорить с самим гетманом? Не такой человек Иван Степанович, чтобы заключить в тюрьму и казнить старого своего друга! Надо только, чтобы покаялся тату перед гетманом. Мазепа простит донос, они помирятся, и… да, да, как Бог свят, верно: Матрёна Васильевна Кочубей станет законной женой Мазепы. Гетманшей станет. Первой панною Украины».
Мысли эти до того захватили её, что она тут же собралась и потихоньку убежала из дому.
Мазепа не ждал гостьи. Когда она вошла и, потупясь, остановилась у порога, брови гетмана приподнялись, резче обозначились бугры на висках, седые подстриженные усы недовольно зашевелились. Но он сразу же овладел собой и, изобразив на скуластом лице приятнейшую улыбку (не зря же жил он когда-то при дворе польского короля!), распростёр для объятий могучие руки:
— Звёздочка! Панночка моя золотесенькая!
Они поцеловались и, словно не зная, что делать дальше, растерянно оглядели друг друга.
— Вы сердитесь, Иван Степанович?
— На кого? Что ты, звёздочка!.. — удивился гетман. — А… впрочем, сержусь. Думаешь, мне и байдуже, что ты вдруг крылышками затрепыхала и улетела от дида старенького?
Нарочитая развязность Мазепы подсказала девушке, что её возвращению не очень-то обрадовались.
— Я мимоездом, — сдерживая обиду, сказала она. — По делу… Если можете меня выслушать, я сейчас начну.
— К чему сердце портить, панночка? Не надо волноваться. Нехорошо.
Он прижал её к себе и, не выпуская из объятий, увёл в парадные покой.
— Так по делу, говоришь?
— Иван Степанович, — с мольбой взглянула на него Кочубеевна. — Скажите, Иван Степанович, по чистой совести…
Мазепа почтительно прижал к сердцу обе руки:
— Твои соловьиные песни… Да, твои песни, говорю, соловьиные я готов слушать и из могилы.
— По всей совести, Иван Степанович, скажите… Как перед Богом прошу! Ведомо вам про челобитную на вас?
— Мне неведомо, так всей Украине ведомо, — горько усмехнулся гетман.
— Что же вы делать будете, Иван Степанович?
— А что бы ты на моём месте сделала, звёздочка? Ты на моём месте что сделала бы?
— Я женщина, мой ум короткий. Я за тем и приехала, чтобы вы меня научили.
Гетман покривился и хрустнул пальцами.
— За что? Боже, за что? Не за то ли, что я друг его верный? Не за то ли, что я хочу его тестем своим назвать?
От последних слов веяло таким теплом, что лёд в сердце Матрёны растаял.
Гетман торжествовал. «С годок бы ещё не выпускать тебя из рук, ласточка моя, — ухмылялся он про себя. — Только бы за тобой, ширмочкой шёлковой, спокойненько до дела дойти, от москалей Украину освободить».
— Коханочка… звёздочка, — говорил он вслух. — Целуй. Целуй меня, старого…
Намиловавшись с гетманом, Кочубеевна в тот же день отправилась домой. Правда, никакого решительного ответа Мазепа ей не дал и ничего не сулил. Но он так был с ней нежен и с таким наслаждением вслух мечтал о часе, когда поведёт её под венец, что она невольно укрепилась в надеждах на будущее и чувствовала себя очистившейся от всяких грехов.
Любовь Фёдоровна знала, куда ездила Матрёна. Едва беглянка выбралась на сотниковой лошади за околицу, как ей вдогон был отправлен Яценко. И хотя перехватить девушку казаку не удалось, он точно рассказал, в какой светлице сидела она с Мазепой, как миловались: всё выложили ему друзья из гетманской челяди.
— А конь? — выслушав казака, спохватилась старуха. — Я же тебе лучшую лошадь дала!
— Конь? — переспросил Яценко и вперил свой невинный взгляд в потолок. — Какой конь, панна судьиха?
Старуха размахнулась сплеча.