Сам Мазепа избегал разговоров о Василии Леонтьевиче, а когда при нём поминали (про неблагодарного судью, забывшего о великих гетманских милостях), он только болезненно улыбался: «Что ж, дескать, поделаешь! Когда же это было, чтобы люди за добро добром воздавали? Бог с ним».
Однажды Дмитрий Михайлович встретил Мазепу развесёлейшей и победной улыбкой:
— И Кочубей, и Искра, и поп Святайло сами бабочками на огонь летят.
— Да ну?
— Вот те и ну, коли в Смоленск отправились к государю.
— Ну что ж, государь сразу всё разберёт, — вздохнул гетман и, как бы желая покончить с неприятным разговором, деловито прибавил — А нам, князь, не до того. Нам и на работу пора.
Он до позднего вечера осматривал с Дмитрием Михайловичем возводимые в окрестностях Киева укрепления. От зоркого гетманского взгляда ничего не ускользало. Он всё замечал, придирался к каждой мелочи, распекал лентяев, просматривал отчёты инженеров. Голицын был в восторге от его ума и находчивости.
— Откуда сие в тебе? Словно бы всю жизнь только и строил.
— Служба у меня такая. Гетман должен быть и швец, и жнец, и в дуду игрец.
— И то, — вздохнул князь. — Так и государь наш мыслит.
Сказывались ли годы или уже дело было такое хлопотливое, а только к вечеру устал гетман. И то сказать: легко ли день-деньской носить личину спокойствия, когда в сердце неустанно скребётся злое сомнение?
Вернувшись домой, Иван Степанович до самой ночи просидел в глубокой думе. Несколько раз к нему входил сотник Орлик, пытался даже заговорить, но Иван Степанович продолжал отмалчиваться. Оживился он, лишь когда пришёл племянник его, Войнаровский.
— Вы чего? Или шкода какая?
— Шкода! — зло крякнул гетман. — Скаженный Кочубей к Смоленску пошёл, до государя…
— Какая ж тут шкода?
Иван Степанович с нескрываемым презрением посмотрел на племянника:
— И когда ты поумнеешь немного? Как ты не можешь понять, что если Кочубей всё самолично перескажет царю, то Пётр ему и поверить может. Да. Смекаешь?
— Теперь смекаю.
— А так, то вот тебе работа: голову разбей, а не допусти Кочубея до государя. Никак не допусти.
— Трудновато…
— Если голове трудновато, на конях смекалку вези. Ну, ступай. Но чтоб было, как я говорю. Ступай.
Утром Мазепу вызвали к Дмитрию Михайловичу.
У подъезда гетмана встретили наказной атаман Чечел и генеральный есаул Фридрих Кенигсек. Сухо ответив на их поклон и стараясь держаться как можно увереннее, гетман направился в княжеские покои.
— Швед наступает, — встретил его хозяин свежей новостью. — По всему видно, идёт на Украину. — И виновато обернулся к развалившемуся в кресле человеку: — Прошу прощения, за беспокойством и поздороваться не дал. Канцлер Головкин, — представил он гостя. — Он и весть сию недобрую привёз нам.
Приветливо кивнув головой, Головкин нараспев пробасил:
— Да-с, наступают.
С плеч Мазепы свалилась огромная тяжесть. Страхи его оказались напрасными. Голицын пригласил не на горе, а на военный совет.
Наступило длительное молчание. И гетман, и атаман, и есаул так жалко сгорбились, словно их жестоко и незаслуженно наказали. «Кат их ведает, лицедействуют они или воистину нашей тугою кручинятся», — подумал канцлер и взял Ивана Степановича за руку:
— А вы что же воды в рот набрали?
— Я погожу, — скромно ответил Мазепа. — Не всем же зараз.
Только после того как высказались все, он приступил к спокойному изложению своего мнения. Головкин слушал его с нескрываемым восхищением, а Голицын взирал на канцлера самодовольно и чванно, будто всё, что говорил гетман, исходило от него самого.
— Хо-хо! — беспрестанно повторял он своё излюбленное восклицание. — Хо-хо! Хлеб! Хлебушек в землю! Отменно надумал.
— Так и содеем, — решил канцлер, когда Иван Степанович кончил.
— А так, то и универсал[11] зараз составим, — расслабленно потянулся гетман и пощупал поясницу. — Старость не радость! Она не в седой голове, как люди балакают, не в седой голове, а во всем теле. Наипаче в пояснице сидит. Да. В пояснице.
— Куда там в седой голове! — возмутился Голицын. — У тебя не седая голова, а алмазная.
Как только универсал был готов, во все уголки Украины поскакали гонцы, предлагая населению скрыть в землю хлеб, деньги и иное добро, «дабы чертяке Карлу XII ничего не досталось. Чтоб издох он с поганым войском своим на святой украинской земле».
Казаки выслушивали указ и тотчас же безмолвно расходились по хатам. О чём было спорить? Кому были незнакомы гетманские «просьбы», скреплённые чёрной московской печатью? Попробуй откажись выполнить такую «просьбу»!