Минут пять я лежал неподвижно, с полной сумятицей в голове. Потом схватил Гоголя и швырнул его в дверь. Книжка глухо шмякнулась о косяк и упала на пол. Упала нескладно, разметавшимися страницами вниз. И лежала, беспомощно растопырив крылья, как подстреленная птица...
В нашем доме книги не только читали. Их почитали. С детства я уяснил, что к ним надо относиться бережно, уважительно, не хватать грязными руками, не загибать страницы, не портить ее, оставляя раскрытой корешком вверх. Видела бы меня сейчас мама!.. Или Полинка... У Полинки есть хорошая поговорка: «Злость - плохой советчик» А кто хороший? Папа? Писатель, который все выдумывает? И что теперь вообще делать?
Жестянка-жизнь ли в этом виновата,
А может, я, жестянка, виноват?..
Я действительно жестянка. Самая настоящая. Нет, даже не из жести - из дерева. Из дуба. Мореного. Поднял гоголевский томик, суеверно поцеловал, как делала бабушка с упавшим на пол хлебом, поправил смявшиеся страницы, положил на стол. С обложки хмуро глядел на меня длинноносый Николай Васильевич. Я в сердцах перевернул книгу заголовком вниз, снова улегся на диван. Они все против меня. И Тася, и папа, и Гоголь, да, и Гоголь тоже, и даже мама, сама того не ведая. Все они - за, и все - против, потому что жить с ними невмоготу мне. Невмоготу нормально, по-человечески рядом с ними дышать, читать, разговаривать, думать, «держать себя в руках». Мне врут, я вру, и так теперь будет всегда, по-другому не получится. Ни одному взрослому верить нельзя, я это начал хорошо понимать, потому что верно сказали и мама, и папа, я теперь тоже взрослый. Они вот не заметили, как я вырос, а я заметил. Вот только не знал, благодарить или ругать надо за это больницу, с которой все началось...
Перевернулся на живот, зарылся лицом в подушку. Так что же все-таки делать? Можно постараться вычеркнуть из жизни двуличную Тасю, никогда ее больше не видеть, не слышать. Но папу ведь не вычеркнешь, по-прежнему буду видеть его каждый день, сидеть с ним за одним столом, слушать, как врет он маме. И как мне смотреть в глаза маме? Делать вид, будто ничего не происходит, всё в порядке вещей, смеяться, улыбаться, болтать о всяких пустяках... Лежал бы уж лучше в больнице, по крайней мере спокойней жилось бы, не как теперь, дома...
Эта мысль пришла неожиданно. Сначала она показалась мне дикой, чудовищной. Но чем больше приглядывался к ней, обкатывал со всех сторон, тем привлекательней казалась. Развязать этот узел мне не по силам, но можно попытаться разрубить его. Маму, конечно, жаль. Представлял себе, как она будет страдать, плакать. И Ленку тоже. Зато папа... Хотел бы я поглядеть, как он станет обниматься с Тасей, понимая, что я из-за него... Пусть и дальше считает ниже своего достоинства оправдываться передо мной, недотепой, лезущим куда не надо. А еще очень захотелось узнать, как отнесется к моему поступку Тася, шевельнется ли в ней что-то. «Больничный дружок»...
Мысль о Тасе укрепила мою решимость.
- Пусть им! - вслух, неизвестно кому сказал я, спрыгнул с дивана и отправился на кухню.
Я действовал неторопливо, обстоятельно. В холодильнике лежал кусок розовой вареной колбасы, я отрезал половину. Прихватил заодно плавленый сырок, полбатона, засунул все это в полиэтиленовый пакет. Вернулся в детскую, вытащил из ранца учебники с тетрадками, запихнул в него пакет. Посомневавшись немного, взял дневник. Собрался, настроился - и вышел в гостиную.
Папа сидел в своем любимом кресле, мама лежала на диване, обняв прижавшуюся к ней Ленку. Освещенные фиолетовым телевизорным светом, показались вдруг они мне фантастически призрачными, бесплотными. Словно живу я с ними в разных мирах, навсегда разлученных. Какое страшное слово - «навсегда»... Но я не позволил себе раскиснуть, кашлянул, чтобы не сорвался голос, и сказал:
- Ленка, выйди.
- Зачем? - недовольно ответила Ленка, не отрывая взгляда от экрана.
- Узнаешь, - коротко бросил я и, прежде чем уйти, посмотрел на стенные часы. Стрелки показывали половину девятого.
Ленка вбежала в нашу комнату, нетерпеливо спросила: