- Мила, - сказал я вдруг. - А что бы ты сделала, узнав, что у твоего отца есть другая женщина?
Она даже головой тряхнула, приходя в себя после такого моего фортеля.
- Слушай, с тобой не соскучишься! - Убрала руку, как-то подозрительно глянула на меня: - Ты разве не знаешь?
- Знал бы - не спрашивал.
- Да нет, - замялась она,- я не о том... Разве ты не знаешь, что мой отец ушел от нас с мамой?
- Откуда мне знать? - растерялся я. Опять впросак попал!
Мы замолчали. Я не рискнул посмотреть на нее, уперся взглядом в пыльные носки своих кедов. Открылась дверь, выглянула Милина мама:
- Долго вы тут будете шептаться?
- Ну мам! - подосадовала Мила. - Я сейчас приду!
Мама вздохнула, шумно, непонимающе, однако дверь закрыла.
- Мишка, - повторила Мила, - послушай меня. Не лезь ты, куда не надо, только хуже ведь будет, уж я-то знаю. Иди домой. Они без тебя разберутся, а ты в любом случае проиграешь.
Несколько секунд мы, не отрываясь, глядели друг на друга, потом я хрипло спросил:
- Так дашь денег, или не дашь?
Она тоже, как недавно мама, безнадежно вздохнула и махнула рукой:
- Ты все-таки лопух, Огурцов, сам же потом пожалеешь. Но у меня десяти нет, только семь. Попробую трешку у мамы выпросить.
- Не надо, - отказался я. - Хватит семи.
Мила исчезла за дверью, а я остался, никчемный и выпотрошенный, как пустая консервная банка. Жестянка. Вскоре она вернулась, протянула мне две трешки и рубль:
- Дурак ты, Мишка.
На этот раз я на ее «дурака» не обиделся. Порой куда важней не что говорится, а - как. Очень не хотелось уходить, прощаться с Милой, спускаться в поджидавшую меня стылую ночь. Поговорили бы еще, я бы посмотрел на нее... Но я должен был уйти. Неизвестно кому, но должен. И домой, как она советовала, не вернусь. Путь им. И Миле тоже. Пусть она знает, что способен я на поступок и решений своих за пять минут не меняю. Она, вероятно, обо всем догадалась, потому что спросила:
- Так ты и в школу завтра не придешь?
Поразительно, но об этом я тоже раньше почему-то не задумывался. Конечно же, в школе мне теперь показываться нельзя - сразу донесут моим забившим тревогу родителям, отрежут пути к бегству.
- Не приду.
- Ясненько... А сейчас куда? На вокзал?
- Нет, не на вокзал. - Круто повернулся и помчался по ступенькам вниз.
- Будь осторожен, Мишка ! - догнал меня сверху Милин голос. - Заходи, если что!
Я не оглянулся и не ответил. Выбрался во двор, постоял. Поход на вокзал отменялся. Но, если очень захотеть, и без чердаков можно обойтись. Даже в моем собственном доме. Как же раньше не сообразил? Подняться выше лестничной площадки последнего этажа, к той самой лифтерской решетке. Туда никто никогда не заглядывает. Удобства не те, но переспать - куртка снизу, ранец под голову - запросто. А до утра придумаю, как жить дальше. Сейчас главное - как-то перекантоваться до утра. И хорошо бы, от греха подальше, не в своем, а в любом другом, Милином, например, подъезде.
Так и сделал. Вернулся, вызвал лифт, приехал на девятый этаж, поднялся на последний лестничный пролет. Лучше всего - сразу завалиться спать, чтобы поскорей кончился этот день. Но заснуть, чувствовал, удастся не скоро. Знала бы Мила, что я так близко от нее, рукой подать! Если бы не мама и не такое позднее время, позвал бы ее, посидели бы рядышком, поболтали. Может, сказала бы, почему, убеждая меня не вмешиваться в родительские дела, проговорилась она: «уж я-то знаю». И вообще вдвоем, тем более с Милой, куда веселей. Но об этом только метать можно, как о ее спортивном костюме. Надо же, и у Милы в семье не заладилось. Понятно, нельзя по нескольким случаям судить обо всех, но складывалось впечатление, будто ни один отец не живет нормально с мамой. Знать бы только, всегда так было, или это лишь в последние свихнувшиеся годы началось. Раньше и не думалось об этом, никаких проблем в нашей семье не было, разве мог быть иначе? А еще хотелось бы узнать, как теперь Мила относится к отцу, видится ли с ним. Неужели и меня это ждет?..
Чтобы скоротать время, решил перекусить. Расстегнул ранец - и замер, настигнутый внезапным прозрением. Ведь лифт в нашем доме работает не круглосуточно, отключают где-то около двенадцати. Вспомнил даже, что приходила к нам соседка-активистка, чтобы мама подписалась под коллективным возмущенным письмом жильцов какому-то начальству, месяца три уже прошло, ничего не изменилось. Когда приезжала в гости бабушка, а поезд приходил ночью, мама испереживалась, что бабушке с больным сердцем придется взбираться к нам на седьмой этаж. В двенадцать заявится сюда лифтерша отключать рубильник - и вот он я, торжественная встреча. А может, и не в двенадцать, раньше, когда ей в голову взбредет. У меня сразу аппетит пропал.