Трудно сказать, обрадовался я больше или огорчился. Наверное, обрадовался - отпадали многие и многие проблемы, бесследно исчезла поджидавшая меня неизвестность. Но вместе с нею пропадала и щекотливая возможность испытать себя, проверить, на что я годен. Правда, эта мысль, скорей всего, пришла ко мне потом, после бабушки, когда Москва уже не пугала меня и хорохориться можно было сколько угодно.
Бабушка и обнимала меня, и целовала, и ругала, и возмущалась, и плакала - всё сразу. А я тоже всхлипнул, не сдержался. Мы мешали людскому течению, нас толкали.
- Хорош гусь! - прозвучал рядом чей-то хрипловатый голос.
Я повернул голову - и тут же узнал Германа Петровича, по фотографии, даже его низко надвинутая на глаза шляпа, скрывавшая лысину, не помешала.
- Отношения будете выяснять позже, - продолжил Герман Петрович, - здесь не время и не место.
- Зачем ты это сделал? - не успокаивалась бабушка. - Маму там валерьянкой отпаивают, я тут, когда услышала, когда узнала, ни поезда толком, ни вагона, хоть на стенку лезь...
Что я мог ей ответить, тем более при Германе Петровиче? Как его, кстати, называть нужно - дедушкой?
- После, после, - торопил он нас. Взял мою сумку и зашагал к выходу.
Я догнал его, потянул сумку за лямку к себе:
- Извините, пожалуйста, я сам.
Он внимательно, иронично поглядел на меня, усмехнулся:
- Ну-ну. В том, что ты человечек самостоятельный, мы уже получили возможность убедиться.
Когда спускались по лестнице - он впереди, мы с бабушкой сзади, - я успел шепнуть ей, все еще распаренной, запыхавшейся:
- Я тебе потом одной все объясню. Не хочу при нем.
Бабушка подумала, кивнула, сказала только:
- Не «при нем». При дедушке. Ты должен звать его дедушкой.
- Хорошо, - с готовностью согласился я, хотя плохо представлял себе, как это у меня получится.
С какого вокзала и как долго идет электричка в подмосковный Подольск, я так и не узнал. И в метро не покатался. У дедушки Германа Петровича оказался, к моему удивлению, «москвич», к тому же новехонький. Бабушка, когда приезжала, об этом не говорила. Может, недавно купил? Тогда, значит, он человек богатый - машины, Саня рассказывал - кошмарно подорожали. Но не его «москвич» заботил сейчас меня - следовало подготовиться к неминуемым расспросам-допросам. Хорошо, Герман Петрович рта не раскрывал, пока добирались до стоянки. Предупрежденная бабушка тоже помалкивала, лишь время от времени тяжело, безысходно вздыхала.
Герман Петрович, сам того не ведая, помог мне. Когда мы, выплутав из привокзальной толчеи и множества поворотов, выбрались на широкое многорядное шоссе, он устроился поудобней и спросил:
- Что, путешественничек, дома разругался?
- Разругался, - пробурчал я.
- В школе нелады?
- В школе.
- Так я и предполагал. - Теперь уже он вздохнул, точь в точь как бабушка. В сомнении пожевал губами, но углубляться в мои школьные и семейные драмы не стал.
Нельзя судить о ком-нибудь по голосу. Самый последний негодяй может говорить красиво, звучно - и, соответственно, наоборот. Но все равно то, как разговаривает человек, дело далеко не последнее, впечатление производит. Я совсем не знал Германа Петровича, однако его хрипловатый скрипучий бас не расположил меня к нему.
Так или иначе ситуация прояснилась: я набедокурил - подробности успею придумать - в школе, испугался родительского гнева и сбежал, другого выхода не видел, к родимой бабушке. О проданном велосипеде, чтобы раздобыть денег на дорогу, мама, наверное, рассказала по телефону.
- Шустрый ты, я погляжу, паренек! - произнес Герман Петрович, словно подслушав мои мысли.
- Из двух зол выбрал меньшее, - ответил я, убивая пару зайцев: и версию свою начал отрабатывать, и дал понять, что не дурак, интеллектом каким-никаким обладаю.
- Ну-ну, - повторил, как на вокзале, Герман Петрович и снова замолчал.
А бабушка - для нее долгие паузы были, видно, мучительными - принялась расспрашивать меня о каждом из нашей семьи, как мы живем, питаемся, да что сколько у нас на базаре стоит. Я отвечал длинно, подробно - сокращал дорожное время и опасался, что опять пристанет ко мне Герман Петрович. Но взгляда от окна не отрывал, пялился на проплывавшую мимо нас Москву.
Недавно к нам приходил дядя Витя, ездивший перед тем в Москву, рассказывал, что столица вконец «запаршивела», «омерзопакостилась», глядеть на нее противно. Уж не знаю, где и на что глазел Витя, но мне город нравился. Будто по загранице, как в кино показывают, катишься. Одни витрины такие, что диву даешься. И вообще размах такой, простор, скорость - дух захватывает. Шоссе, по которому мы мчались - Герман Петрович, хоть и старенький он, газовал прилично, - вдвое, а то и втрое шире самой широкой нашей улицы. А уж домов таких исполинских, столько всяких, на дворцы похожих учреждений с колоннами и царскими воротами я вообще прежде не видывал. Однако, все же подумал, жить в этом гигантском, суматошном городе - привычку надо иметь, приспособиться. И жалел, что не удалось рассмотреть все поближе, не из «москвичевского» окна. Особенно, когда проезжали мимо красивых зданий метро, увенчанных здоровенной буквой «М».