Но не меньше самой Москвы поразил меня Подольск, куда на электричке ехать надо. Пригород, я считал, и есть пригород, наш город тоже такие мелкие городишки облепили. У них только центральные улицы на городские похожи, а чуть дальше - село-селом. Этот же «прилепившийся» Подольск мало чем уступал нашему областном центру. А по множеству высоченных домов даже превосходил. По крайней мере в той его части, где мы проезжали. Я прочитал на угловой табличке название улицы, знакомой мне по бабушкиным конвертам, вот и номер ее дома, прибыли...
Я теперь на многое стал обращать внимание - кто в каком доме живет, в какой квартире. Надеялся, что у Германа Петровича, сумевшего купить автомобиль, и обстановка должна быть соответствующей. И очень удивился, оказавшись в неказистой однокомнатке. Герман Петрович раздеваться не стал, сказал, что пойдет отгонять машину, и оставил нас с бабушкой одних, чем очень меня порадовал. Было бы еще лучше, если бы он подольше отсутствовал: объяснение предстояло трудное, сходу заговорить с бабушкой о причине моего бегства - дело непростое.
Но бабушка не дала мне воспользоваться моментом, заторопилась к соседке звонить маме. Мама, оказалось, даже на работу сегодня на пошла, надо побыстрей успокоить ее, сообщить, что я доехал целым и невредимым, что встретили меня. Позвала и меня с собой - пусть мама мой голос услышит, - но я отказался наотрез.
- Какой ты, однако... - укоризненно покачала головой бабушка и ушла.
Напрасно она подумала обо мне плохо. Уж наверное не меньше, чем ей, хотелось мне поговорить с мамой. И не только потому отказался, что боялся услышать мамин плач и сам расплакаться. Я должен был ей что-то ответить, обязан был. Но не в телефонную же трубку, при ничего пока не знавшей бабушке и - вполне могли подслушать - ее соседях. Оставшись в одиночестве, побродил по комнате, рассматривая фотографии на стенах, книги на полках. Художественной литературы мало, в основном какие-то технические справочники.
Две фотографии привлекли мое особое внимание. Новоявленный дедушка, оказывается, воевал. Еле узнал его - молодого, чубатого, с медалями на гимнастерке. А на другой фотографии улыбались трое: Герман Петрович, уже постарше, лысоватый, женщина с бусами на шее и пацан моего, примерно, возраста. Не нужно обладать большой проницательностью, чтобы понять: бывшая жена Германа Петровича и его сын. Жена - это я знал - умерла пять лет назад от рака. А сын, наверное, уже взрослый, фотография старая.
Пришла бабушка, глаза ее были красноватыми и влажными - конечно же, прослезилась вместе с мамой.
- Ох и учудил же ты! - неодобрительно хмыкнула она. - Что с тобой за год приключилось? Таким ведь тихоньким, ласковым рос, всё книжки читал. Мы с мамой переживали даже, что трудно тебе с твоим характером в жизни придется. - Не дождалась моего ответа и закончила: - Ладно, пойдем, покормлю тебя. Голоден, небось, как волчонок.
- А Гер... а дедушка скоро вернется?
- Не скоро. Через час, не раньше.
Я подивился тому, как далеко от дома его гараж, и облегченно вздохнул...
Я сидел за столом в маленькой кухне, наблюдал, как бабушка включает газ, ставит на плиту сковородку, чайник, готовился к неизбежному, откровенному - другим он не мог быть - разговору. Бабушка не чужой, родной мне человек, но заводить с ней речь о таком... Лишь одно вселяло надежду: бабушка не папина мама, а мамина. И обязательно будет на маминой, а не папиной стороне. Тем более что с папой у нее, кажется, большой любви не было.
Бабушка поставила передо мной тарелку с вермишелью и котлетой - и здесь вермишель! - нарезала хлеб и сказала:
- Ну, так что же произошло?
Объяснение предстояло трудное, и начинать его с набитым ртом не хотелось. Время теперь меня не подпирало, и я попросил:
- Когда поем, хорошо?
Я ел, не отрывая взгляда от тарелки, но представлял себе, какими глазами смотрит на меня сидевшая напротив бабушка. Так смотрела мама, когда со мной случалось что-нибудь нехорошее - сердилась и жалела одновременно. А потом я допил чай, мы вернулись в комнату, сели на диван. В разные концы его, чтобы лучше друг друга видеть. Бабушка свое «ну» не повторила, но я понимал, что оттягивать разговор дальше нельзя, да и смысла нет. К тому же Герман Петрович мог вернуться. Тяжелей всего было произнести первую фразу, я собрался, сумел все-таки выдавить из себя: