- Я уехал, потому что... не хотел жить вместе с папой... - Затем пристроил к ней вторую, самую главную: - Потому что он обманывает маму...
- То есть как - обманывает? - непонимающе тряхнула головой бабушка.
- А так! - начал заводиться я. - Как другие мужья своих жен обманывают!
Всё - птичка, как шутит папа, - выпорхнула, клетку уже можно не закрывать. Я заговорил напористей, уверенней. Теперь хотелось, очень хотелось выговориться, выплеснуть наружу донимавшую, изводившую меня горечь. Если не считать обрывочной, намеками, беседы на лестнице с Милой, Полинка вообще не в счет, у меня впервые появилась возможность выложить всё, абсолютно всё, ничего не утаивая, не стыдясь. Не за себя не стыдясь - за папу.
Я рассказывал, как лег в больницу, как познакомился там папа с Тасей, как начал я следить за ними, про цветы, которые он ей дарил, про беседку с лавочкой, про их свидание в квартире дяди Вити...
Бабушка меня не перебивала, слушала молча, только лицо ее упорно краснело и губы поджимались, превращаясь в тоненькую, почти неразличимую щелочку. Я и про школу с милицией рассказал, и про велосипед, но до поезда добраться не успел, она вдруг спросила:
- И ты... ты с папой об этом разговаривал?
- Разговаривал. Напоследок. И с ним, и с Тасей, я специально к ней в больницу ходил, всё ей выложил.
- Подумать только... И что он тебе ответил?
- Что я в окно на пятом этаже не заглядывал, и чтобы не лез, куда не надо. Дурачка из меня делал. - Сейчас я действительно так думал.
- А Тася?
- Что шпионить нехорошо, и тоже сделала вид, будто ничего такого у нее с папой не было, а сама, я же видел, как на иголках сидела, краской заливалась. Но больше, сказала, мне за ними шпионить не придется.
- А... - бабушке, я видел, с трудом далось это слово, - маме? С мамой ты тоже... успел?
- Нет, конечно! - возмутился я. - Как же я мог маме...такое? Я ж ведь потому и удрал, разве не ясно?
Приготовился сказать, как люблю я маму, как обидно мне за нее и больно, но бабушка вдруг медленно, тяжело поднялась, подошла к шкафу, взяла какую-то бутылочку и побрела, не взглянув на меня, в кухню. Я, ошеломленно помедлив немного, отправился за ней. Когда вошел, она, шевеля губами, отсчитывала в чашку с водой капли из бутылочки. Выпила, поморщилась, наконец-то снова посмотрела на меня. Голосом заговорила тихим, упавшим:
- Не надо пока больше. Прилягу ненадолго, сердце что-то...
Я подбежал к ней, хотел помочь, но бабушка, отстранив меня, сама поплелась в комнату, легла, закрыла глаза. Лицо у нее теперь стало желтоватым и каким-то сразу вдруг постаревшим, отекшим. Я придвинул стул, уселся рядышком, взял ее холодную руку. Я понимал, отчего она так расстроилась: легко ли узнать, что с ее дочерью так подло, гадко поступили? Мама, наверное, точно так же убивалась бы, если бы с Ленкой, когда та вырастет и выйдет замуж, случилось такое. Вспомнил, как сам взбеленился, представив себе, что Ленку могут оскорбить, унизить, и вообще жить расхотелось.
Потом я испугался. А что, если бабушкино сердце не выдержит, что-нибудь случится с ней? Сейчас я уже хотел, чтобы поскорей вернулся Герман Петрович. Зайти к соседям, попросить, чтобы вызвали «скорую помощь»?
- Ну как ты? - осторожно спросил.
- Ничего, лучше, - слабым голосом отозвалась бабушка. - Не пугайся, скоро пройдет.
Над диваном у них, как у нас, висели часы. Я все время поглядывал на них, ждал, когда пройдет обещанный бабушкой час. Но слишком много еще оставалось. То на стрелки глядел, то на бабушкино лицо. Желтизна постепенно сходила с него, чуть порозовели губы. Но вот она открыла глаза, блекло улыбнулась.
- Бабушка, - заспешил я, - ты только не волнуйся, береги себя. Я теперь с тобой буду жить, помогать буду, заботиться о тебе. И о дедушке, он ведь тоже старенький, больной. Ты не думай, я уже не маленький, я все умею. И в школе буду учиться хорошо, и вести себя, чтобы вы не беспокоились. Я буду...
- Не будешь, - перебила меня бабушка.
- Почему? - оторопел я.
- Потому что завтра же уедешь домой. Верней, даже улетишь, а не уедешь.
- Ты не хочешь... Вы с Германом Петровичем не хотите, чтобы я у вас остался? - пролепетал я, совершенно обескураженный.
Она долго, невыносимо долго молчала, смотрела на меня темными, как у мамы и Ленки глазами. Печально смотрела, грустно, словно это я, а не она, заболел. Потом сказала:
- Дурачок ты, Мишка. Как ты мог вообразить, что я отказываюсь от тебя? Думаешь, не поняла ничего? Еще как поняла... И дедушка здесь ни при чем. Он очень хороший, очень славный человек, ты обязательно полюбишь его, когда узнаешь ближе.