Но близившаяся встреча с родителями не шла ни в какое сравнение с проблемами этого свалившегося нам на голову дедушки. Завтра я буду вертеться как уж на сковородке... Кто, интересно, придумал эту идиотскую фразу, кому взбредет в голову поджаривать на сковородке ужа? Каким-нибудь китайцам? Нашел о чем думать! Хорошо, что бабушка со мной прилетит, по крайней мере папа при ней, может быть, полегче будет...
Но вдруг еще одни бабушкины слова всплыли в памяти. Вспомнил их точно: «папа с мамой сами разберутся, ты только все усложнил. Намного усложнил, даже не представляешь, как»...
Почему усложнил, еще и намного? Наоборот ведь, это благодаря мне все теперь должно как-то разрешиться, никому врать больше не придется. Теперь и папа понял, что обман его раскрыт, не имеет смысла дальше притворяться, и Тася сказала, что шпионить за ними мне больше не понадобится...
Чтобы отвлечься от этих неприятных мыслей, начал думать о том, как полечу завтра на самолете. Всегда мечтал, никогда еще не доводилось. Пытался растормошить себя, воображал, как буду рассказывать об этом Миле, еще кому-нибудь, но получалось не очень-то...
Сначала я не понял, что вообще происходит - где я и чего от меня хотят. Темнота вокруг, чья-то неясная тень склонилась надо мной, гладит по щеке. Это казалось продолжением сна, на долю секунды почудилось, будто я снова в больнице, Мила пришла утром с термометром. Почему Мила? Но тут же узнал бабушкин голос - ласковый, жалеющий:
- Проснись, Мишенька, пора, самолет ждать не будет...
Умывшись холодной водой, немного взбодрился. Но голова оставалась тяжелой, мысли чужими, неповоротливыми. И все, что было потом, воспринимал смутно, отстраненно, словно не со мной происходило. Долго шли по скупо освещенным улицам к вокзалу, ждали электричку. Думал, в такую рань почти никто, кроме нас, в Москву не поедет. Но народу собралось неожиданно много. Женщины, мужчины, в рабочей, в основном, одежде, все какие-то одинаковые, темные, хмурые, неразговорчивые. Еще и холодно было, дождик мелкий срывался.
Герман Петрович тоже все больше помалкивал, лишь бабушка почему-то старалась казаться веселой, оживленной, то с ним заговаривала, то со мной. В вагоне, прижавшись к ее плечу, я снова заснул, а потом в автобусе, отвозившем нас в аэропорт. Прямо какая-то сонная болезнь на меня напала, ничего с собой поделать не мог. Иногда размыкал веки, тупо смотрел на мчавшееся навстречу шоссе, на бабушку, сидевшую рядом, на непроницаемого Германа Петровича, на заполнивших автобус людей - и опять проваливался в зыбкую, темную дрему. Даже здание аэровокзала, когда приехали, толком не разглядел.
Мы отыскали два свободных места в дальнем углу, ждали, пока Герман Петрович в длиннющей очереди зарегистрирует билеты и багаж. Я наконец-то пришел в себя, с любопытством разглядывал все меня здесь окружавшее, огромное, едва ли не фантастическое, космическое пространство. Никакого сравнения с железнодорожным вокзалом, тем более нашим. И пассажиры здесь не такие - будто из другой, не обыкновенной жизни. Хотел сходить прогуляться, поглазеть, но бабушка не разрешила. Она вообще стала очень неспокойна, сетовала на плохую погоду, из-за которой самолеты летать не будут.
Я старался свое недовольство откровенно не выказывать, хоть и давалось мне это с трудом. Ведь когда еще удастся побывать в знаменитом «Внукове», о котором столько слышал и читал? Так и просижу до последнего в этом углу - ни вспомнить, ни рассказать потом нечего будет. Мог бы прозрачно намекнуть ей, что я уже не маленький ребенок, я, в конце концов, доказал это, приехав самостоятельно в Москву. Но видел бабушкино взвинченное состояние, не хотел обострять - за несколько часов до возвращения домой - с ней отношения. Приходилось чем-то жертвовать.
Я не мог не понимать, как осложнил бабушкину жизнь внезапным своим появлением. И если бы не я - сейчас только пришло в голову - она вообще могла бы никогда не узнать о папе с мамой. Если, конечно, папа нас не бросит, как Милин отец. Не знала бы, не страдала, не пришлось бы ей оставлять Германа Петровича одного, деньги занимать. Даже машину выпрашивать у наглого сына не пришлось бы... Я везде поспел... Томительно тянулись минуты, и я уже сам не знал, хочу или не хочу поскорей оказаться в воздухе....
Вернулся Герман Петрович, уголки губ его приподнялись, но глаза смотрели неулыбчиво.
- Вот, - протянул он бабушке билеты и паспорт, - последний рубеж преодолен, путь в небо открыт. И рейс не откладывается, вылетите по расписанию. - Положил ей руку на плечо, легонько встряхнул. - Ты только не бойся, пожалуйста, все будет хорошо, обещаю тебе. Капли свои не забыла?