- Ей сейчас тоже плохо. Еще и обидно.
- Кому? - опешил я.
- Медсестре этой, неужели не ясно? Семью разбила, а ничего не получила, только хуже стало.
- Может, прикажешь сходить к ней, утешить, по головке ее погладить? - язвительно спросил я.
- А что, - дернула она плечом, - не самая плохая идея. Только ты ж не пойдешь. Забоишься.
Вернулась бабушка, лицо у нее посветлело:
- Заснула, слава богу. Ей это сейчас всех лекарств дороже. Я телефон отключила, чтобы звонок не разбудил. - Внимательней поглядела на нас: - Вы чего? Ссоритесь, что ли? Или проголодались?
- Нет-нет! - вскочила с дивана Мила. - Я уже убегаю, на минутку зашла!
Я выбрался вслед за ней на лестничную площадку, осторожно, чтобы не хлопнуть, прикрыл дверь. И все-таки спросил:
- А зачем ты приходила?
- На тебя посмотреть! - рассмеялась Мила.
Это было бы слишком хорошо, чтобы поверить. Я не поверил. И не знал, как расценивать ее смех, так же, как и ту ее последнюю улыбку во Дворце Спорта.
- Ну и видок у тебя! - не унималась Мила.
- Какой?
- Ну... несчастный такой.
- А чему радоваться?
Мила вдруг преобразилась. Ничем не напоминала теперь ту смешливую девчонку, которая только что веселилась. И мне совсем другим голосом:
- Радоваться в самом деле нечему. Если б ты не лез, куда не надо, не были бы сейчас несчастными три человека. Досочинялся!
Подошла к лифту, нажала кнопку вызова. Загорелся красный глазок, громыхнула внизу, приходя в движение, кабина. Мила оглянулась на меня, застывшего, и сказала:
- С тобой - четыре.
- Пять, - жестяным голосом поправил я.
Раздвинулись лифтовые створки, Мила вошла внутрь, повернулась ко мне:
- Что - пять?
- Ты Ленку забыла. Нет, шесть. И даже не шесть, потому что...
Я не успел договорить - дверцы лифта сошлись. Словно кто-то в спину меня толкнул, бросился я к ним, крикнул:
- Ты зачем приходила?
- Сказала же, на тебя, дурачка посмотреть!
Лица ее я уже не видел, но этот смех...
Гудел увозивший Милу лифт, и вместе с ним что-то опускалось, падало у меня внутри, глубоко, под сердцем, точно опять угодил я в муторную самолетную болтанку. И я вдруг ни с того ни с сего вспомнил о Шавке. Почему - невозможно было понять. Ведь никакого отношения ко всему, что было со мной, Шавкина жизнь и, тем более, ужасная смерть не имели. Разве что ее преданность, готовность пожертвовать собой ради того, кого любишь. Так ведь не человеческая это была преданность - собачья. К тому же не один писатель Костя стал ее избранником, она же всех так привечала, без разбору. Во всяком случае, так Косте его друг, хозяин Пахана, о ней сказал. Или речь здесь скорей идет не о преданности, а о предательстве? О справедливости и несправедливости? Все-таки странно человеческие мозги устроены. И никогда - я, например, в этом уверен - ни один, даже самый гениальный ученый не дознается, как, откуда и почему приходят к нам в голову мысли, порой самые невероятные, невообразимые. А уж собачьи мысли - тем более...
* * *
Не знаю, так ли уж необходимо это, но, посомневавшись, решил все-таки посвятить читателя в судьбы своих героев. Больно уж пестрая картина получилась. Предсказал бы кто в том 1991 году - лишь посмеялись бы. По тому же старому присловью «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Сродни тому, как если бы на Марс переселиться. Однако же. Я, как и мой отец, прощенный мамой и вернувшийся в семью, занимаюсь издательским делом, писать не бросил, только предпочел поэзии прозу. Мама с папой, слава Богу, живы, более или менее здоровы, оба еще работают. Ленка с семьей живет в Штатах, она врач, работает в глазной клинике. У Сани несколько своих магазинов, развернулся крепко. Тася вышла замуж за арабского шейха, живет в Эмиратах. Полинка эмигрировала, муж увез ее в Израиль. Бабушка пережила дедушку на три месяца, лежат рядышком на Старом кладбище. Мила работает тренером, фамилия ее Огурцова.