А мать ремнём стегает сына,
Для воспитательных и прочих мер,
Чтоб подавить в нём мужества начала,
Чтоб тот и пискнуть ей в ответ не смел!
А для того, кто зарождён в утробе горя,
Несчастная всё просит слёзно гроба,
Пока родиться не успел!
Горгона яд презренья изливает,
Её видение — герой Персей её сбивает,
Он зеркало судьбы в осколки разбивает,
И взгляд безумный, фурии, в её же очи отражает.
И ждёт медуза роковой минуты,
В засаде спят её коварства спруты,
И локоны её шуршат,
И слышен больно громко тихий шаг!
Но молния сверкнув с небес,
Её же ослепить могла,
И очи гиблые в далёко та ехидна отвела,
А быстрота уж голову то с плеч снесла! –
Ахилл несясь на крыльях словно лань,
Персея щит принёс ко Прометею в дань.
О, смертный человек,
Узри бессмертья торжество,
Ты для небесного святого божества — земной червяк,
Хватаешься за мнимое ты с ним родство,
А для него — ты лишь пустяк.
Его соизволение лишить
Тебя способно и жизни и богатства,
И стоит ли вперёд спешить,
Из-за бездонного людского любопытства?
Страдать и мучиться так безотрадно,
Как лишь способно тело, слеплённое из глины,
И было б это странно,
Если люди все были б мысли исполины.
Скука от ума, что может быть опасней?
Что может хуже быть страстей напасти?
Что ж может породить такую тягу к буйству,
Которая способна подтолкнуть к убийству
Той хрупкой совести и принципа воинственного я?
Во истину души тепла, не затушить огня.
Ведь духом пали мы, иль это лишь пустяк?
И как же получилось так,
Что победили в сей морали дикари?
Грызут других, плюют друг в друга,
И хоть на части разорви — но ничего не говори!
Мы ль себе и им прислуга?!
Они ль богоподобные цари?!
И в этом разве вся заслуга,
Что стали чужды люди друг для друга?
Но ты держись — своё ж возьми,
В себе ты зверя победи!
Что властвует над нами?
Все наши чувства — соли привкус,
А наша явь наполнена ночными снами,
И жизнь, как кислый уксус,
Так сто́ит нам грустить, молясь лишь вечерами?
Боимся мы заката,
Иль жаждем мы рассвета?
Но от заката, до рассвета -
Тьма — всего лишь пустота для света.
Вернуть назад слова, мгновения — нельзя,
Как невозможно обновить свою же шкуру,
И где же вы — мои друзья?
Иль я зову вас лишь впустую?
Иль я цепляюсь лишь за миг,
Напрасно прожитый, каким наполнен этот стих?
Вы? Иль я о го́дах пройденных тоскую?
Когда-нибудь поведает гранитная плита,
О чём же всё-таки тоскуют небеса.
Под тяжестью же́рнова мельницы,
Что прочно в жизни сей?64
Взрастить то семя ты сумей,
Какое было брошено заложницей,
Давно минувших дней.
Пока нам ум мешает жить,
Так сложно в радости продлить
Те годы юные, когда бушует молодая кровь,
Когда зовёт на подвиги любовь,
А ты становишься суров, угрюм,
И в этом виноват твой вольный ум!
С каким живётся безотрадно,
Какой так мысли впитывает жадно,
И видит всех людей насквозь,
Знакомясь с их душой лишь вскользь.
О, одиночество! Способно ль ты любить?
Иль ты способно лишь губить,
Ещё живое содроганье?
Готова ты отдать на растерзанье
Такое жалкое дитя, какое предало себя?
Когда из тишины тебя зовёт никто,
И кто тогда откликнется на зов? Ну кто?
Великий крик души лишь эхо передаст,
Но что оно, глухое и немое, для спасения отдаст?
И что взамен возьмёт?
Людское одиночество — пока ты жив — оно живёт,
А умер — и оно умрёт.
Сухой она и реку века перейдёт,
Так тесно с телом проведя холодный год,
Напустит хворь,
И превратит все силы в сор.
Не счесть погибших мотыльков,
Сгоревших в пламени людского безразличья,
На маскараде язвенных подруг и доблестных сынов,
Среди надменного величья,
Ты узнаёшь её одну65,
Её холодный лик и бледность губ,
И твой фрегат надежд идёт ко дну,
Уютный уголок души спасается
В холодном бездыханном рву,
Но жажду утолил и охладел к тебе суккуб,