В Москве она пропала, ото всех, но датчане объяснили это странными нравами москвичей, еще соблюдавших старые ордынские традиции и державших своих девиц в теремах и гаремах.
Спутник же их – Франц Лефорт, чувствовал себя на Кукуе, в Немецкой слободе, на солдатских попойках, в пивных тавернах и на царских приемах, как рыба в воде. Он обладал таким обширным и образованным умом, проницательностью, присутствием духа, невероятной ловкостью в выборе лиц, ему нужных, и необыкновенным знанием могущества и слабости главнейших частей этого государства, что обтесывал этот громадный камень под названием Русь с умением знающего скульптора и вкусом тонкого ценителя прекрасного. Новые друзья поняли, что в основе его характера лежат твердость, непоколебимое мужество и честность. Однако по своему же образу жизни, как им показалось, он был человеком распутным и вел игру в этой стране византийских интриг и жестоких нравов на грани жизни и смерти.
Гуляй же, надев на себя мундир Лефорта, и его напудренный парик, с утра вертелся среди рейтар из полков иноземного боя под командованием Патрика Гордона, своего родственника по жене и брата по ордену Андрея Первозванного, известного как часть всемирного ордена храмовников. Покрутившись там, в обед он уже поднимал ковш со стрельцами Голицына и Хованского, а к вечеру его можно было увидеть среди мастерового и торгового люда в Заяузье, где столовались приезжие из западных земель.
Неугомонный Лефорт поспевал везде. Поэтому он наверно первым на Москве узнал о кончине царя Федора Алексеевича и о том, что в среде стрелецких полков бродит закваска бунта. Крепко настоянная на хмельных речах стрелецких командиров и на ордынских еще обычаях простых бойцов, брага эта зрела быстро и готова была выбить пробку слишком крепко забитую в кувшин, и мешающую выходит хмельным парам неповиновения и разгула. Косматые и бородатые копейщики и пищальники, созданные еще Иваном Грозным, считали себя опорой трона и его защитой, а посему решившие, что им позволено все.
На часах или на параде стрельцы являли собой красочную картину. Каждому полку была присвоена особая, ярких цветов, форма – синие, зеленые или вишневые короткие либо длиннополые кафтаны, отороченные мехом, шапки того же цвета, штаны, заправленные в желтые сапоги с загнутыми носками. Кафтаны эти были подпоясаны черным кожаным ремнем, к которому подвешивалась сабля. Вот такой стрелец, держащий в одной руке пищаль, или аркебузу, а в другой бердыш – боевой топор и был защитой царя самодержца. Аж два десятка полков, без малого по тысяче солдат в каждом, стояло в стольном граде Москве, оберегая его покой. Стрельцы вместе со своими сварливыми женами и сопливыми детьми образовали в сердце города Богородицы громадное скопление праздных и бестолковых дармоедов, не смогших унять Смуту и защитить прежнего царя Рюриковича. Однако новые цари Романовы предоставляли им прочные бревенчатые избы для жилья, снабжали из казны продовольствием, обмундированием, денежным жалованьем и надеялись, что их то они не дадут в обиду. За это вся эта ватага несла караул в Кремле и охраняла городские ворота. Когда же царь выезжал из Кремля в город, стрельцы выстраивались вдоль всего его пути, являя собой красочное и смешное зрелище. Хорошо они выполняли токмо одно дело, носили с собой короткие плетки и разнимали дерущихся пьяных мужиков и сцепившихся у портомойни баб. Да еще, если Москва горела, пытались унять красного петуха, а более тащили все, что попадалось под руку к себе домой.
Когда царь Федор Алексеевич отошел в мир иной кто-то шепнул им в ухо что, мол, можно и оторвать себе чего под шумок поминок. Грибоедовский полк первый бил челом, что полковник Семен Грибоедов задержал половину жалованья и на Пасхальной неделе заставил солдат строить себе новую избу. Командующий стрельцами, князь Юрий Долгорукий, приказал высечь челобитчика. Но тот возопил: «Братцы! Что ж вы меня выдаете?». Стрельцы своего отбили.
Вроде все улеглось, но стрелецкая слобода уже забурлила. Другие полки тут же обвинили своих полковников в обмане и рукоприкладстве и потребовали их на правеж.