Ирина Викторовна хотела жить самостоятельно и помощи ни у кого не просила. Однако, расставшись с первым мужем, всё же переехала к родителям. Дедушка тогда жил с бабушкой и младшей дочерью. Дулму Баировну поразило то, что по ночам Максим пробирался на кухню – таскал сухари из сухарницы, прятал их себе под подушку, а потом тихонько грыз. Его кровать всегда была полна крошек. Бабушка объясняла ему, что он может есть сухари когда захочет, может даже окунать их в сметану. Максим так и делал, но всё равно держал небольшой запас под подушкой.
Следующим мужем был Слава. Максим с мамой переехали к нему в центр Иркутска – там он снимал комнату в деревянном доме. Комната была до потолка уставлена стопками книг. Шкафов в ней не было, одежду складывали в картонные коробки Premium bananas.
Слава увлёк Ирину Викторовну буддизмом. В комнате курились благовония, звучали мантры и горловые песни Славиных друзей. Максим пытался им подражать, но, по словам мамы, у него получалось что-то похожее на гневные хрипы толстого суслика. Здесь же, в комнате, останавливались ла́мы – «учителя» из Индии, Бутана и Непала. Они были молодыми, но о них заботились как о почтенных старцах: уложив на матрас, окружали фруктами, окуривали чабрецом, по первому слову несли чай с молоком и сладости. Мама массировала им ступни и просила Максима не шуметь – учителям нужно было отдохнуть перед лекцией.
Затем начались выезды на учения в Бурятию. Мама брала Максима с собой. Он был этому рад, потому что ученики несли ламам подношения из пряников, халвы и цампы – ячменных шариков. Сами ламы всё это съесть не могли, и детям разрешалось забрать часть подношений себе.
Максим зачарованно следил за тем, как мама вместе с другими учениками простирается перед ламой, как повязывает на голову красную повязку и, сидя по-турецки, неспешно раскачивается в ритме таинственных бормотаний.
Мама не объяснила, почему рассталась со Славой. Просто сказала Максиму, что нужно собрать игрушки и готовиться к очередному переезду. Они опять вернулись к дедушке, который был рад этому расставанию. К тому времени Виктор Степанович жил один. Его раздражали словечки, которые Максим перенял от Славы. Дед всякий раз вздрагивал, услышав от внука «хужее», «иначе» с ударением на первый слог, «япона мать» или «лютое адище». Максиму нравилась реакция дедушки, и он старался почаще «выражаться» в его присутствии. Вскоре пришлось от этого отказаться. Единственным словечком от Славы осталось бурятское «хамаа́угуй», означавшее «мне всё равно». Виктор Степанович считал, что говорить так неприлично, но молчал, так как сам порой говорил по-бурятски «Садхала́н, баярла́», то есть «Спасибо, я наелся». Как настоящий бурят, похлопывал себя по животу и этим веселил окружающих. Бабушка, потихоньку от него, говорила внуку, что настоящее «спасибо» по-бурятски – это отрыжка:
– Чем громче, тем лучше!
Третьим отчимом Максима стал Никита – эмчи-лама, то есть доктор тибетской медицины. Он окончил сельский университет Даши́ Чайнхорли́н и с тех пор занимался исключительно врачеванием. Максим с мамой переехали к нему в Улан-Удэ.
Возвратившись из школы, Максим следил за тем, как отчим принимает посетителей. Никита прикладывал к их запястью три пальца, слушал пульс и так определял, чем они больны. Если болезнь пряталась и не желала говорить о себе в биении сердца, Никита отправлял посетителя в городскую больницу – за рентгеном или анализом крови. Поставив диагноз, назначал травное лечение. В праздничные дни он по лунному календарю высчитывал, каким цветом делать обереги хий мори́ны – буддийские флажки с изображением коня.
По всей квартире эмчи-ламы были развешаны сохнущие травы, свиные жёлчные пузыри, коровьи жилы и оленьи рога. Максим затаённо ходил под ними, представляя, что попал в пещеру горного тролля. Всюду стояли баночки с порошками, орехами и самодельными пилюлями. В больших канистрах хранились растения, названия которых Максим старательно вычитывал – надеялся найти среди них волшебные. В морозильнике, в одной камере с пельменями, неизменно лежал поднос с вымороженной свиной кровью, больше похожей на взрыхлённую почву.
Летом и осенью эмчи-лама на осликах уезжал в Баргузинскую долину собирать травы и коренья. Брал с собой Максима, если тому не мешали школьные занятия. Мама оставалась в Улан-Удэ, работала продавщицей в промтоварном магазине.
Ночёвки под открытым небом в холмистой степи нравились Максиму, несмотря на то что Никита за любую провинность порол его крапивой. Порол сильно, но без страсти. Максим плакал тихо, без криков.
Они с Никитой жили в домике возле Цугольского дацана[2]. Приезжие хувараки[3] и местные ламы собирались у них по вечерам. В сумраке свечей громко молились, били в медные чаши, бренчали колокольчиками, разбрызгивали по стенам водку и разбрасывали щепотки риса – так делали подношения духам. Максим лежал в углу на кушетке и наблюдал за происходящим сквозь дымку благовоний. Боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимание духов. Представлял, что они сейчас пасутся под стеной, собирают крупу, обломки печенья и над чем-то злобно хихикают.