- Которая, - спросил Юрис, - эта? Ничуть не похоже. Ты уверена?
- Да, Юрис, - ответила я ему. - Это точно. Мне бы не хотелось огорчать тебя, но это твоя могилка.
- Не думаю, - буркнул Юрис, - над ней растет тополь, а я их всю жизнь терпеть не мог, не то что клен или сосну. Правда, мне кажется, там, за оградой, мой мяч, но я, наверное, ошибаюсь: это мяч другого мальчика.
Ты заплакала, потому что узнала мяч Юриса, это был надувной красно-бело-зеленый мяч, полуспущенный, увядший.
- Это твой мяч, Юрис, - прошептала ты, обнимая его и гладя его по лицу, - я узнаю его.
- Ну мой так мой, - недовольно проворчал Юрис, - и нечего реветь. Вот платок, дай-ка я вытру тебе нос.
- Какой у тебя чистый платок, Юрис, - сказала ты, глотая слезы, - он у тебя никогда не был таким чистым. Вернее, у тебя никогда не было платка.
- А теперь есть, - смущенно сказал Юрис.
- И эту школьную форму я на тебе никогда не видела, - сказала ты, рыдая. - Юрис, Юрис, ведь у тебя же всегда был вязаный свитер.
- Но куда мы едем? - вмешалась я. - Вот уже и кладбище скрылось из глаз.
- Не знаю, - беспечно сказал Юрис, - едем, и все, плохо, что ль?
- Нет, конечно, неплохо, но мы едем уже так долго, а ты все еще без билета. Если бы мы ехали пару остановок, можно было бы проехать зайцем, но мы едем так долго, и если у меня спросят: где билет у этого мальчика, что я отвечу?
- Кто спросит? - возразил Юрис. - Все уже вышли.
Мы оглянулись. И правда, в трамвае никого, кроме нас, не было, ни кондукторши, ни пассажиров, а кабина водителя зеленела насквозь, как аквариум, и водоросли обвили сиденье, и, слабо шевеля плавниками, там плавала зеленая звезда.
- Но где же мы, где? - спросила я. - Не пойму что-то, а ты, сестричка? Мы проехали Стропы, а дальше Строп я ничего не знаю.
- Дальше Строп - Москва, - спокойно объяснила ты, - оттуда папочка привез нам эти шубки.
- Ничего себе шубки, - одобрил Юрис.
- Юрис, а тебе не холодно без шапки? - спросила ты. - Юрис, а где твоя заячья шапка?
Юрис задумался.
- А черт его знает, - сказал он наконец, - я уже давно без шапки, и, право, мне не холодно.
- А где твое серое пальто, Юрис? - настаивала ты. - И клетчатый шарф?
- Какое это имеет значение, - пожал плечами Юрис, - нет пальто, нет шапки, что я без них, не человек, что ли? Вот только плохо, что рубашка под формой белая, больно маркая, часто придется стирать, но ничего, моряки народ аккуратный, и я часто буду стирать свою рубашку.
- Я тебе постираю, Юрис, - обещала ты.
- Послушай, - сказал Юрис, - не обнимай меня так, задушишь.
- Я боюсь, что ты снова уйдешь, Юрис, - вздрогнув, сказала ты.
- А что, пожалуй, и уйду, - ответил Юрис, - очень жаль, но дела, дела. - Он махнул рукой куда-то в сторону земли, над которой мы подымались все выше и выше. - Ух и кувыркнулся бы я с этакой высоты в сугроб! - воскликнул он. - А вот Краслава, погляди, я тут родился! Видишь? - с торжеством сказал он тебе. - Я там родился!
Но ты боялась отвести от него глаза.
Сердце у меня вдруг сжалось. Глубокое сияние снега внизу - вот от него-то мне стало так не по себе, так грустно; огни Краславы сияли, как новогодняя елка, и на глаза навернулись слезы - мне стало казаться, что внизу, по склону холмов, движутся со всех сторон люди с факелами в руках; люди, идущие друг за другом, высоко подымали свои огни, стараясь разглядеть нас в небе. Но наш трамвай, махая крыльями, уходил все глубже и безвозвратней в небо, пока факелы внизу и факелы вокруг нас не сделались одинаковой величины и интенсивности. Мы плыли, не задевая звезд, путь наш был устлан млечным сиянием, звезды окликали друг друга - мы это слышали, перемигивались, перекликались, расступались, давая нам дорогу. Какая-то ночная птица всем телом ударилась о стекло нашего окна и громко крикнула, но ты смотрела на Юриса не отрываясь. Я испугалась и дернула тебя за руку. Ты смотрела на Юриса.
- Послушай, - сказала я ему сердито. - Не сиди между нами, пусти меня к сестре.
- Не могу, - ответил Юрис, - она так крепко меня держит. Если я вырвусь и пересяду, она наверняка расплачется.
- Да, Юрис, - подтвердила ты, - я горько заплачу.
- Но я твоя сестра, - возразила я, - и ты должна хотеть сесть рядом со мною. Юрис не брат тебе.
- Действительно, ты моя сестра, - сказала ты, - но Юрис главнее - он мой жених.
- Я не жених, - сказал Юрис, - я моряк.
- Слышала? - сказала я тебе. - Он моряк.
- Ну и пусть, - ответила ты, - все равно жених. Юрис, я больше не отдам тебя. Я скрывала от них, как мне больно без тебя, а они думали, что мне больно просто так и давали мне лекарство. Они старались меня развеселить, а я не могу, когда они стараются. Вообще они все мне надоели, особенно когда ссорятся и кричат друг на друга.
- И я тебе надоела? - спросила я с ужасом.
- Я тоже не выносил, когда мать с отцом кричат друг на друга. Мне хотелось взять и заклеить уши. А когда отец хлопал дверью, мать бросалась обнимать меня и реветь, будто только что не визжала и не топала ногами на меня же и на отца. И я ушел от них.
- А куда ты ушел, Юрис? - осторожно спросила я его.
- Да так... - неопределенно сказал Юрис. - И туда, и сюда...
- И я с тобой, Юрис, - сказала вдруг ты.
- Что ж, - сказал Юрис. - Пожалуй, и мне все время не хватало тебя в моих путешествиях. Что ж, оставайся!
- Как это оставайся? - закричала я. - А мама? А папочка? А бабушка? А я, наконец?
Ты разжала руки, обнимавшие Юриса за шею, и впервые за все это время посмотрела на меня.
- Но видишь ли, - спокойно, как взрослая, сказала ты. - Трамвай - это ведь не самолет, он не может выдержать и тебя, и маму, и папочку, и бабушку, не считая нас с Юрисом. Мама захочет прихватить своих подруг, бабушка своих старушек, папа - доминошников да еще доминошный стол с деревом над ним, да и ты, наверное, захочешь взять с собой Стасика, а Стасик собаку Дождика, нет, нет, извини меня, но мы не можем взять с собой столько людей. Ищите себе другие трамваи, прилетайте в гости, милости просим. Юрис, открой ей дверь!
- Пожалуйста, - сказал Юрис не двигаясь.
И я почувствовала, как в ту же минуту меня оторвало от них, вынесло ветром за двери, умчало в струю теплого снегопада, который шел вперемешку с красно-бело-зелеными мячами, и я падала вместе со снегом, я падала, и снег пах лекарствами, чаем с малиной, а свет синей лампы пытался прорвать в моем ухе какую-то болезнь. Я отодвинула лампу.
- Глотни-ка еще чаю, детка, - наклонившись, прошептала мне мама, бедный мой детеныш.
- Она уехала на трамвае, - сказала я, сделав глоток.
- Она уехала на трамвае, - помедлив, сказала мама.