Отец вернулся в Гостиный двор с высоким, долголицым господином.
— Знакомься, сын. Иван Родионович Челюскин. Из Перемышльского уезда.
Вася поклонился в пояс.
— Стряпчий, он же законник, он же ходатай по делам обиженных вдов, бедствующих солдат, а также малолетних недорослей, влекомых к добрым помыслам, — назвался калужский господин. Лицо его было побито оспой, косица, подвязанная черной ленточкой, лежала на спине, большие уши шутовски оттопыривались. — Один бегаешь по городу?
— С кем же еще, Иван Родионович, — сказал Василий Парфентьевич. — Я все по приказам.
— Завтра приведу своего «навигатора». У него теперь каникулы, бьет баклуши.
И привел на следующий день своего «навигатора». Это был детина лет пятнадцати, розовощекий слепок с отца — долголиц, уши оттопырены, рыжина на башке, а поверх буйной рыжины — шляпа с оловянным круглым значком.
— Семен Челюскин. Сенькой звать можешь. — Засмеялся. — А на шапку не зырься. По Сеньке шапка. В Навигацкой школе всем дают такие.
Челюскин хорошо знал Москву. Он чувствовал себя истинным лоцманом в городском безбрежье. Уходили спозаранку. Только-только откидывались ставни в слободах. Нищие и калеки тянулись к папертям. Крючкотворы-подьячие в длиннополых кафтанах брели в приказы. У многочисленных питейных заведений — аптек — толпилась разношерстная, алчущая голытьба.
Каждая слобода отличалась своим цветом и запахом.
Улица Поварская, возле Арбата, раскинула вокруг себя тьму кривых, коротеньких переулков с аппетитными именами — Хлебный, Столовый, Скатертный. Вкушай бесплатно запахи ароматных выпечек, жарений, солений, варений. Тут обитали приспешники придворного столового обихода. На обширных лугах Остожья подле Новодевичьего монастыря паслись стреноженные кони, высокие стога пахли бурьяном и ромашкой. Пылали уголья в горнах Кузнецкой слободы. В слободе Сыромятной витал запах кислых распаренных кож.
Побывали и в слободе Хамовной.
— Тут ткут белую казну, — сказал Челюскин.
— Это что?
— Да полотно разное, бурнусы, скатерти, парусину.
— Для парусов?
— И для парусов.
Поели жареных пирогов с потрохами, сбитня.
— Чему учат в твоей Навигацкой школе? — спросил Васька.
— На штюрмана учусь.
— Это кто — штюрман?
— Ты какого уезду?
— Ну, Тарусского.
— Все тарусские такие темные? Морское звание — штюрман. Затерялся корабль в море — тут без штюрмана никуда. Он сразу по карте определится. Навигация, брат.
Штюрман, навигация, море, паруса — слова новые, далекие, не из московской, а из какой-то другой жизни.
— А ты море видал?
— Море? — переспросил Челюскин. — Не видал. Вот стану гардемарином — пошлют. Но до этого еще учиться ой-ей-ей сколько.
— У нас по весне Мышига разливается — что тебе море.
— А у нас возле Перемышля река Квань, слышал? В половодье другого берега не видать. В Оку Квань впадает.
— Врешь.
— В Оку.
— И Мышига в Оку. Смотри, на разных речках живем, а оба в Оку впадаем. Как два кораблика.
— Чудной ты! — усмехнулся Челюскин.
— Зато я алфабит знаю. Дьяк обучил. — Надо же было хоть чем-нибудь удивить этого рыжего.
— По какой книжке?
— Смешная такая. Азбука о голом и небогатом человеке.
Сенька двинул кулаком в Васино плечо.
— Послушай, да мы с тобой из одной азбуки вышли. Я тоже по ней алфабит учил. Ей-богу! — Челюскин скорчил постную физиономию, гнусаво пропел: — Аз есмь голоден и холоден, и наг, и бос, и всем своим богатством недостаточен.
Прончищев живо подхватил:
— Бог животы мои ведает, что у меня нет ни полушки.
— Ведает весь мир, что мне ни пить, ни есть нечего и взять негде, — гундосил Челюскин.
Частя, как пономарь, Васька забубнил:
— Говорил было мне добрый человек…
— Добрый был бы он человек, ежели бы свое слово не переменил.
А Прончищев смешно жаловался:
— Есть у людей много всего, денег и платья, только мне не дают.
— Живу я на Москве, поесть мне нечего и купить не на что, а даром не дают. — Будущий штюрман умирал со смеху.
Августовское солнце нещадно палило.
По бревенчатой мостовой спустились к Москве-реке. Вода спеклась от жары и истомы, казалось, течение остановилось.