Ничего не ответила девка, только присела и голову в колени уткнула. Сколько ни пытался Сёмка дозваться красавицы или хотя бы подойти к ней, не смог. Слеза обиды на миг склеила ресницы, а когда он проморгался, перед ним уже никого не было. Только клочки тумана таяли под солнечными лучами.
Сёмка так расстроился, что чуть было в голос не взвыл. Воткнул вилы в землю – место пометить, где с чудной девкой увиделся, чтобы ещё не раз сюда прийти.
С горя он до времени поднял малых от сладкого утреннего сна, велел бочки наполнять, гусей на пруд гнать, двор от чурбаков чистить. Сам поигрывал здоровенными полешками, как щепой. Потом облил ледяной водой себя и работничков, разрешил поесть.
После работы еда – заутрок – показалась ребятам райской пищей. А Сёмка жевал мамину ковригу и мечтал, как в его избе будущая хозяйка, та девка с поля, такие же выпекать будет. И звать к столу полдюжины золотоволосых ребят. А как встретит мужа с поля, в баньку поведёт.
Сёмка покраснел оттого, что низ живота вспыхнул огнём. Огромным глотком молока запил последний кусок и отправился было работать во дворе.
– Сёушка… Сёушка… – донеслось с печки.
Там доживала век прабабка, всё никак не могла укрыться земляным одеялом. С печи не слезала, ноги не держали. Сёмка выносил из-под неё деревянное корытце. Больше она никого из семьи до себя не допускала. А когда приходила надобность помыть её, начиналась война. Сёмка пеленал брыкавшуюся бабку, боясь навредить хрупким старушачьим косточкам, клал её на лавку, и мать осторожно тёплой водой поливала прародительницу.
– Давай корытце-то, – сказал не без досады Сёмка.
Но бабка закряхтела и высунула из-под овчин сухую руку, похожую на птичью лапу, потрясла ею и сказала:
– Низя, Сёушка… низя!
Сёмка оторопел. Корытце не чистить – в избу не войдёшь. И так-то тяжко: бабка постоянно мусолила беззубыми дёснами хлеб и знай себе попёрдывала.
– Низя на девку-лесовку даже смотреть, не токмо с ней говорить! – проговорила бабка и стала шумно выпускать воздух из сухих губ, пыталась отдышаться.
– А что это за девка такая – лесовка? – поинтересовался Сёмка, но бабка всё никак не могла дух перевести: её губы посинели, вокруг востренького носа разлилась смертная белизна, на лбу выступила испарина.
Мама легко коснулась могучей сыновьей спины и сказала:
– Отвяжись от неё, всё равно больше ничего не скажет. Пойдём.
И посадила сына у стола, смахнув с него невидимые глазу крошки. Долго сидела напротив молча и наконец спросила:
– Сыночек мой, а ты точно ни с кем ненашенским не говорил?
– Говорил, конечно, – ответил Сёмка, который ничегошеньки не понял. – По тракту люди едут, иной раз спросят чего, да с соседних сёл к нам приезжают…
– Нет, сыночек… – мать накрыла корявой, разбитой тяжкой работой ладонью Сёмкину руку. Помолчала и добавила: – С человеком, который как бы и не человек?
Сёмка хохотнул, как, бывало, посмеивался батюшка, заслышав всякие бабьи сказки-небылицы. А потом в голову кровь ударила жаром: вспомнил он чудную девку с поля, как в начале весны цвели под её рукой васильки и вьюнки, которые любят летний солнечный жар. И туман вспомнил, и как девка в нём растаяла...
Матушкины глаза пролились слезинками, которые она утёрла уголком головного платка. Сказала:
– Лесовка – это дочь лешего или лешачихи и смертного человека. Такая же, как все мы, только нежить. Коли свяжется с ней мужик, она его душу выпьет, а потом за детей-внуков примется. Будет жить, пока род не угаснет, а потом в лес вернётся.
Сёмка собрался с силами и ответил сурово, по-мужски, чтобы мама не тревожилась и не плакала:
– Ни с кем, кроме нашенских девок, не говорил. Да и некогда мне: отец велел к своему приезду два венца положить. А я работников не нанял, сам хотел сделать. Так и кручусь днями возле сруба.
А потом посмотрел в мамины всё понимающие и всё видящие глаза и добавил:
– Лесовка-злодейка у нас только одна: мельникова дочь Дунька. Всё бы души у парней пила, а потом бросала. Она и ко мне пристать хотела, но я её в болото отправил, не нужна мне такая. Бездельница да лентяйка, знай только в зеркало глядится да на гульбища бегает.
Мама улыбнулась, но тревога из её глаз не ушла.
Сёмка с жаром бросился в работу, точно она одна могла его спасти от морока: так и стоял перед ним прозрачный облик девки, сыплющей вокруг себя цветами.
А ближе к обеду к ним на подворье ворвались соседские бабы.
– Мироновна! – заголосила одна из них. – Выдь сюды, Мироновна, беда!
В открытом окне мелькнула мать, поправлявшая платок:
– Сейчас, Луша, сейчас выйду и про твою беду послушаю.
Тётка Луша слово «беда» выкрикивала чаще, чем другие. Её мужичок в шинке задержался, чужие куры в огород забрались, годовалый последыш пропоносил – об этих бедах она громогласно сообщала всему селу.
– Беда, Мироновна, беда бедущая! В посевах сорняки до времени появились. Свёкор видел: цветут лентой во ржи. А ты знаешь, что потом будет: нападёт плесень, поест зерно спорынья, голодать зимой станем. Всё потому, что лесовка у нас завелась, – проверещала Луша-беда.