Макс, поражённый, смотрел на Колина ещё несколько секунд. На усмешку в уголках его губ, в его серьёзные голубые глаза. А потом кивнул — и бросился к стене. Вскарабкался на неё в один миг и побежал. По изрытым воронками взрывов холмам. По вязкой, скользкой, пропитанной влагой земле. Поскальзывался. Падал. Плевался землёй — но снова и снова вставал, чтобы бежать дальше, потому что там, где билась жизнь, там всё ещё была надежда. Он обещал Лиз, что защитит её, и нарушить слово сейчас было бы худшим исходом.
Лиз показалось, что она задохнётся. Ледяная вода хлынула в нос. Грудь сдавило, в ушах загудело. Она едва не вдохнула, но вдруг закашлялась, разрывая горло.
— Вот, а я ведь говорила, — раздался голос. — Всё твои побеги и ночные гулянки.
Лиз боялась открывать глаза, потому что она знала этот голос. Это мать отчитывала её, как делала множество раз в прошлом, каждое лето, когда Лиз возвращалась домой из гимназии.
Она замерла, надеясь, что сейчас всё пройдёт. Это наваждение. Минутка — и они с Максом вынырнут, она вдохнёт, а материнский голос исчезнет.
Но Лиз снова закашлялась, сгибаясь и сотрясаясь всем телом, а на лоб ей легла холодная ладонь. Лиз распахнула глаза. Макса рядом не было. Не было воды, а её обвивало что-то другое. Мягкое и тяжёлое. Рядом сидела…
— Мама?
— А кто же ещё? — спросила та, разгибаясь и с неудовольствием убирая ладонь со лба Лиз.
— Я… не… не знаю…
Неужели все поездки, Уильям и Макс были сном? Нет, это не могло быть правдой. Такое не снится.
— Мама, а что со мной? — спросила Лиз, приподнимаясь и оглядываясь.
Гостиная в родительском поместье была в точности из её воспоминаний, будто с картинки рисовали. Те же бурые обои, тяжёлые золоченые рамы вокруг портретов дальних и умерших родственников. Вазы без цветов. Кожаная мебель. Шкафы и столики из красного дерева.
— У тебя жар, — сухо ответила мама, садясь в кресло около кушетки, на которой полулежала Лиз. — Ты заболела.
— Но я не чувствую жара.
— А я потрогала твой лоб и чувствую.
Лиз сдвинула одеяло и спустила ноги на пол. Она была одета в то же, в чём вошла в пещеры: светлую рубашку с коротким рукавом, широкие шорты с карманами по бокам, у кушетки даже стояли её ботинки, и носы у них ещё были мокрыми, хотя вся остальная одежда высохла.
— У тебя руки холодные.
— Хватит препираться, Элизабет! Кто только что кашлял на весь дом? Ляг и лежи. Я прикажу принести чай и лекарства.
— Я не хочу. — Лиз потянулась к ботинкам. — Ни лежать, ни лекарства.
Она хотела встать, но мать сильной рукой оттолкнула её обратно на кушетку.
— Как мне надоели твои капризы! — заявила она.
— Так дай мне встать и уйти. Не будешь слушать их.
Лиз откинула руку, которая держала её на месте, и вскочила. Одеяло скатилось с её колен на пол, Лиз переступила через него и уверенно направилась к выходу из зала.
— Нет! — Голос матери наполнился железом и зазвучал из каждого уголка гостиной. — Нет! Ты никуда не пойдёшь.
Лиз как пригвоздило. Ноги стали каменными. Не оторвать от пола, не сдвинуть, даже колено не согнуть.
— Что ты сделала⁈ — крикнула Лиз, оборачиваясь к матери. — Убери это! Я взрослый человек и имею право уходить из дома когда и куда хочу.
— Чушь! Если отец узнает об этом!.. Мы больше не позволим тебе так просто сбежать, Элизабет.
«Больше»? Лиз недоумённо нахмурилась. То есть они вернули её домой после двух лет побега? «Это не по-настоящему, — тряхнула она головой, оглядываясь снова. — Какая-то дурацкая фантазия. Кошмарный сон». В реальности её даже никто не искал! Отец пытался присылать гневные письма в университет, Лиз даже вызывали к ректору из-за этого, но она была совершеннолетней, а потому никто ничего предпринимать не стал. И письма, летевшие сразу в шредер, прекратились.
Два года с выпуска из гимназии Лиз жила у Агаты и даже не думала о том, чтобы пытаться связываться с родителями или какими-то другими родственниками. Она сама себя нарекла изгоем, паршивой овцой и, поверив, что все считают её такой же, оборвала контакты, ни разу об этом не пожалев. Она была уверен: никто бы и не подумал возвращать её домой! Ни до этих миссий, ни после.
Значит, она права: это не по-настоящему. А раз так, она сможет этим управлять!
И будто в подтверждение её мыслей казавшиеся неподъёмными ноги полегчали, обрели прежнюю подвижность. И, не раздумывая, Лиз бросилась бежать. Высокие двустворчатые двери гостиной распахнулись без труда, пропуская в пустой коридор. Она ринулась ко входной двери, не представляя, куда побежит дальше. Даже не знала, есть ли что-то за этими дверьми. Насколько широк мир этого морока. Ей было всё равно. Она дёрнула ручку и… Заперто.
— Я ведь сказала, — снова раздался голос матери. — Ты не уйдёшь.
Она стояла у дверей гостиной, прямая, как палка, и смотрела льдистыми серыми глазами. Без злорадства, но и без какого-либо выражения вообще. Будто маска въелась в её лицо и мешала проявлять эмоции.
— Да щас! — крикнула Лиз. — Столько раз от вас сбегала и сейчас смогу.
Она подбежала к другим дверям, что должны были вести в праздничную столовую с выходом на террасу. Ею пользовались редко, но никогда не запирали, и Лиз часто пряталась там под столом за скатертью или на подоконниках за шторами. Но и эти двери были закрыты.
С недоумением Лиз попятилась. Тревожно огляделась — и побежала к лестнице. Под ней — дверь, ведущая на кухню, а там точно есть выход на улицу. Слуги так всегда…
— Чёрт…
Лиз отступила от очередной запертой двери.
Витражное окно в конце коридора с другой стороны баррикадировали деревянные балки, по которым вился плющ. Через него не выйти, но, если подняться на второй этаж!.. Ох, сколько раз она сбегала так! Вылезала из собственной спальни через окно и спускалась в сад по этим самым балкам.
Торжествующе посмотрев на всё такую же безучастную, холодную статую, которой была её мать, Лиз бросилась к лестнице… и упала на первой же ступени. Она поднялась и упрямо сделала шаг — но тщетно. Её не держали ноги, ковёр, покрывающий дерево, сжимался, уходил, увиливал. Она спотыкалась о его складки, съезжала вниз, перила становились невозможно скользкими, и держаться за них — всё равно что за обмазанные маслом.
Лиз предприняла ещё одну отчаянную попытку, но лишь снова оказалась на полу, скатившись к подножью лестницы.
— Так не может быть, — прошептала она, и паника начала пускать в душе корни. Как плющ, она обвивала всё, сжимала, душила. — Так не…
В дверь постучали.
— О, вот и отец.
Лиз медленно поднялась и сделала пару шагов вперёд, глядя на то, как мать сама подходит к дверям, чтобы их открыть. Она в жизни бы такого не сделала. Бесси всегда открывала двери. Это Бесси должна была шустро выбежать из коморки для слуг и открыть хозяину дверь, и тогда бы Лиз юркнула под лестницу и через кухню… Но, кажется, кроме неё и матери в доме не было вообще никого.
Фигура отца тёмным силуэтом виднелась сквозь толстые стёкла двери. У Лиз сердце замирало от необъяснимого ужаса. Она не хотела его видеть. Особенно сейчас, в этом наглухо закрытом доме. Но дверь отворилась, и грузный, темноволосый, короткостриженый, с большим животом и слившимся с шей подбородком мужчина в строгом костюме вошёл в прихожую. Он казался Лиз эталонным воплощением всех банковских работников; тем, кем суждено стать любому молодому привлекательному человеку, который решит связать свою судьбу с деньгами и ценными бумагами. Бесстрастный, беспринципный и жестокий. Желающий, чтобы всё было так, как нужно ему, — и ни шагу в сторону.
— О, Элизабет, — сказал он, едва бросив на неё взгляд, пока снимал пиджак и бросал его на стоящий у стены стул. — Давненько мы с тобой не виделись.
— Ещё б столько не видеться, — пробурчала Лиз.
— Ну вот не надо. Всю жизнь жила на мои деньги. Ни в чём не нуждалась. И какую я вижу неблагодарность!
Он пошёл на неё. Лиз попятилась. За спиной — только глухое неоткрывающееся окно да лестница, по которой не подняться. Отец хотел загнать её в угол. Но у него это никогда не получалось. И сейчас не должно было.