Сидевшие на берегу всеми силами желали ему победы и жадно следили за каждым движением высокой волны, дальше других катившейся по берегу. Если не сегодня, то когда-нибудь, через тысячу, или через миллион лет, море победит! Наступит день, когда сны и грезы, рожденные в серебристых туманах, станут сильнее каменных массивов и похоронят их в своей прозрачной глубине.
Андрей лежал на плоском горячем камне, обмытом высокими волнами прибоя, и напряженно всматривался в таинственную упругую глубину. Скала поднималась на границе двух миров. — Один пыльный и скучный, был виден с её вершины. — Широкая лента шоссе, по которому в облаке пыли проехал почтовый автомобиль, купальни, в полосе прибоя, прохожие на зеленые ящики, выброшенные морем кипарисы и за ними крыши домов, купол мечети, виноградники по уступам гор.
В жидкой тени под кипарисами сидел Осман и перебирал апельсины в корзинах, с которыми он по целым дням шатался вдоль полосы прибоя, где некому было покупать его товара. Внизу скала уходила в другую, близкую и страшно далекую страну. Море спало, видело яркие сны и все они бесконечной вереницей плыли под нависшими черно-зелеными камнями.
— Смотрите, вот его большие, зеленые глаза! Вон там, около камня, где прибой!
Осман поставил свои корзины на камни, осторожно спустился туда, где лежал Андрей. Далеко внизу, под стремительным белым скатом, дышало море.
Солнце слепило Осману глаза. Он видел только горы самоцветных камней, мерно, с тихим шуршанием надвигавшихся на горячий берег.
— У меня плохие глаза, но если ты его видишь, он там! Когда я был контрабандистом и ходил на фелюге из Турции в Ялту, то видел в море змею и около неё был прибой и шум, как под этими скалами. Кто знает, что есть в море!
Налетел порыв ветра, самоцветные груды камней под скалой потускнели, превратить в осколки стекла, взгромоздилась в гору и в пыль разбились о каменную стену.
Андрей сел и, охватив тонкими руками колени, смотрел на Османа.
— А теперь вы не возите контрабанды?
Осман улыбнулся, его коричневое, сморщенное, как у обезьяны, лицо и черные живые глаза казались Андрею необыкновенно красивыми.
— Нет! трудно стало. Я уже старик. Контрабандисту надо иметь хорошие глаза и крепкие руки. Я раз ночью нес по скалам мешок с табаком и оборвался в море, летел больше десяти сажен и сломал себе руку. Если хочешь увидеть настоящего контрабандиста приходи завтра вечером в турецкую кофейню сзади мечети. Там будет Али, лучший контрабандист, на всем берегу от Керчи до Балаклавы. Смело ходит. Солдаты его давно стерегут, но поймать его нельзя!
— Почему?
— Он в скалы уходит. Постучит по камням, скажет, что надо, и гора открывается, как двери в мечети.
— Таких слов нет! — сказал Андрей, — это сказки.
— Зачем я буду рассказывать сказки? Ты читал много книг, но в книгах пишут не всю правду. Была как-то темная ночь, буря.
Вода поднималась выше кипарисов. Мы с Али везли в лодке турецкие ковры. Дорогой товар, жалко было! Смотрю, идём прямо на скалы около Симеиза, и когда волны нас бросили на берег, открылись камни, как устрицы, и наша лодка пошла в середине горы.
Осман взял в руки по корзине с крупными красно-жёлтыми апельсинами и пошел со скалы. На берегу он еще раз обернулся и сказал:
— Приходи вечером! Увидишь Али.
Андрей опять лег на горячий, обмытый морем, камень, прислушивался к всплескам воды и сквозь дремоту видел свою гимназию. Тусклые, пыльные окна. К ним прильнули и смотрят, заслоняя свет, чьи-то злые, зеленые глаза. В сером воздухе мерно колышатся ветви дерев в гимназическом саду. Нет, это не ветви, а длинные щупальцы гигантского спрута! Они тянутся в двери и окна пятого класса, шурша двигаются по истертому полу. Через узкое окошечко в двери, как всегда, поглядывает инспектор Мокрица. На кафедре сидит учитель немецкого языка и не замечает отвратительного гада, его злых, мертвенных глаз. И вдруг нет ни гимназии, ни инспектора!
Кругом опять лежит зеркало воды, окаймлённое кружевом прибоя, и в него глубоко неотрывно смотрит небо. В тени под деревьями дождем сыплются мелкие, белые бабочки. Немного болит рана на груди, но это пустяки! Еще осталось две перевязки. Где это льется вода? Ах, это зал, где делали операцию. Андрей слышит шепот.
— Еще не спит, подождите! Пуля только скользнула.
В зале зеленый свет и от окон тянутся широкие, ослепительные лучи весеннего солнца. Над столом низко наклоняется профессор. Старческое, дряблое лицо, как у няньки Анисьи, на лоб свесились седеющие волосы.
Зачем вы это сделали, молодой человек? Но теперь не бойтесь, будете жить. Нельзя вылечить того, у кого нет воли и желания жить.
Славный профессор!
А где записка? Да вот она, в комоде у матери! Портрет, снятый еще тогда, когда Андрей учился ходить, и листок вырванный из записной книжки: «Товарищ». На нем крупным, разгонистым почерком написано: «Умираю, потому что всем чужой и никто мне не верит. Прощайте. Альбом с марками отдайте Сереже».
— Андрей, где ты? — зовет мать откуда-то из-за кипарисов.
— И чего она вечно боится!
— О, Господи! я тебя уже час ищу, не уходи надолго.
— Я тут с Османом сидел! Представь, мама, он контрабандист и Али контрабандист. А здесь под скалой живет осьминог.
— Ах, Андрей, всегда у тебя фантазия! И как старый профессор, мать, оправляя волосы сына, убежденно говорит:
— Жить надо. Любить жизнь надо!
— Я хочу жить, — усталым голосом отвечает Андрей. — Не бойся, хочу! Вечером я пойду в кофейню, увижу Али. Он говорит, будто умеет проходить через скалы.
— Но разве можно верить такому вздору? Я сейчас получила телеграмму от Васи. Он приедет завтра.
— Я его не люблю, — сказал Андрей.
— Как же можно не любить брата? Пойдем. И, пожалуйста, меньше сиди с этими твоими грязными турками!
Мать и сын пошли к берегу. Она еще сильная и бодрая, со здоровым загаром на красивом теле, на которое жадно смотрели мужчины. Он весь, как вечерняя тень, с испуганным взглядом под тонкими бровями, похожий на подстреленную птицу, что с жалобным криком носится между небом и землей.
Василий приехал утром. С моря к горам лениво ползли облака, сверкающие, как серебряная парча на ризах. Андрею казалось, что по крутым склонам идет крестный ход, блестят золоченые кресты, поднимаются клубы синеватого ладана и, сливаясь с гулом моря, поет невидимый хор.
Василий, высокий и плечистый, в расстёгнутой студенческой тужурке, под которой видна была массивная, золотая цепочка с жетоном, «чемпиону борьбы от кружка любителей спорта», подошел сзади к Андрею, большими потными руками поднял его и поставил на стул.
— Ого, потяжелел! Поправляешься. А это что? Василий указал на мольберт, где стояла недоконченная картина.
— Ха, ха, ха! Каменный гость в крымских скалах. Куда же взбирается этот истукан? Я его сейчас одену в приличное платье! — Василий схватил кисть.
— Ее смей трогать. Это камень-монах! Он здесь стоит на берегу.
Но студент не слушал и несколькими ударами кисти превратил монаха в пьяного забулдыгу, с сдвинутым набекрень цилиндром, с сигарой во рту.
— Ты… Ты глупое животное! — крикнул ему Андрей.
— Ну послушай, дорогой мой, — примирительно сказал студент, — нельзя жить в мире фантазий. Особенно вредно это тебе. Занимайся гимнастикой, ешь, гуляй! но, ради Бога, выбрось из головы всю эту возмутительную чепуху.
Через минуту голос и смех Василия, громкий и раскатистый, гремел в саду, на узкой кособокой улице, залитой нестерпимым блеском солнца, под каменной стеной, с которой падал бурный поток светло-синих глициний.
— Представь себе, Андрей тут свел знакомство с какими-то контрабандистами, — говорила мать, и в голосе её слышалась та особенная нежность и гордость, с которой она всегда обращалась к старшему сыну.
— Контрабандисты! — кричал Василий. — Я им покажу, как набивать мальчишке голову вздором! Да и нет здесь никаких контрабандистов. Просто проходимцы, обирающие приезжих.