— Нет, есть! Есть! — закричал Андрей в окно, раздвигая тёмно-зелёную завесу плюща. — Все есть! И каменный монах, который ночью ходит на скалу, и осьминог с зелёными глазами, и контрабандисты. Все есть, а тебя нет!..
Студент с удивлением посмотрел на брата. Подошел к зеленой стене, молча, напрягая мускулы на согнутой руке, и сказал:
— Ну-ка пощупай бицепсы! Я тебе покажу работу с гирями и тогда ты увидишь, существую я или нет. А эти все твои бредни я прикончу без остатка.
Спустился вечер, горы подернулись золотом и синью, море раздвинулось еще шире, скалы стояли, как чёрные корабли. Андрей тихо побрел к мечети, за которой на плоской белой крыше сидели Осман и какой-то молодой турок.
— Али! — шепотом сказал Осман. — Садись, разговаривать будем. — Али с улыбкой смотрел на Андрея и маленькими глотками пил ароматный кофе.
— Осман говорил, что вы умеете уходить в скалы. Как вы это делаете?
— Много говорят! — уклончиво ответил Али. — Я могу оставаться под водой пять минут, могу плавать как рыба и ночью вести лодку в бурунах. Я не умею ни читать, ни писать, но голос моря и голоса птиц знаю хорошо.
Говорили медленно и так же медленно шла южная ночь, сияя синими неземными огнями. Высоко над деревьями по горам ходил кто-то огромный, выше Ай-Петри и махал темным плащом. И там меркли и вновь загорались звезды.
— Али, покажи твой талисман! — сказал хозяин кофейни.
Контрабандист молча опустил руку в карман, достал кисет с табаком, складной нож и обточенный волнами зелёный камень.
— Вот!.. — Турки наклонялись над столом и с почтительным вниманием смотрели на камень.
— У кого есть такой талисман, — сказал Али, — тот никогда не утонет. Когда разбилась фелюга Ибрагима, его восемь дней носило по морю, потому что у него был этот самый камень. Ибрагим умер от голода и его тело прибило к берегу около Симеиза.
— Покажите-ка мне эту штуку! — послышался сзади громкий, насмешивший голос. И Василий с сдвинутой на затылок фуражкой, постукивая толстой кизиловой палкой, остановился около стола.
— Самый обыкновенный кусок полевого шпата! Будет вам набивать голову мальчика разными глупостями!
— Тут нет глупостей, — серьезно и враждебно ответил Али.
— Ну хорошо, бери этот свой камень и я тебя спущу вон с той скалы в море. Если ты до утра проплаваешь, я проигрываю… ну, какое хочешь, пари? Только на берег я тебя не пущу!
Али молчал.
— Боишься холодной воды. То-то. Пойдем, Андрей.
— Я не пойду с тобой.
— Мать ждет, я не позволю тебе остаться в этой компании. Ей, Осман, смотри! О тебя, когда ты был проводником, уже одну палку сломали, руку перебили. Ну, так я тебе и другую перебью, если ты будешь за Андреем шататься!
И, взяв брата, студент быстро пошел по крутой тропинке, огибавшей угол широкой мечети.
— Он со скалы упал! — сказал Андрей. — Зачем ты говоришь глупости, будто его побили.
— Спроси у кого угодно! Муж одной барыни побил. А этот Али в гостинице «Франция» комиссионером служил.
— Комиссионером? — почти с ужасом спросил Андрей.
— Ну да. Продувной народ! Дрянь!
Было скучно, глухо и пусто. Где-то в чаще кричала ночная птица и грузно ворочалось под скалами бескрасочное море.
Андрей встал поздно. Рана болела и в груди было такое ощущение, как будто что-то вынули. Скучно скользило солнце по усыпанным гравием дорожкам, тускло блестело в волнах.
Осман ходил между дачами и кричал.
— Фрукты! свежие фрукты!
Его позвал Василий.
— Ей, ты, крымское чучело! иди сюда. Давай четыре фунта груш, только не обманывай.
— Зачем обманывать? — заискивающим голосом говорил Осман. — Хорошим господам отборный товар носить буду.
Господи, как скучно! Куда бы пойти? Андрей прижал руку к больной груди и, стараясь не встретиться с братом, пошел на свое любимое место к плоскому камню, где сидел вчера.
Так это значит все не правда! Талисман кусок полевого шпата… Каменный монах— глыба известняка! Пустое море. Пустая земля. Ну, а небо?
Андрей посмотрел на небо. И там тоже нет ничего, кроме пустоты, холода, мрака и туманов, которые то ползут с гор, то поднимаются высоко над морем. Есть только Василий, инспектор Мокрица, гимназия. Ах, какая тоска!
Али комиссионер! Вот, должно быть, смеялись они надо мной. Какая пыль на кипарисах, точно люстры в чехлах!
Андрей спустился к морю и строгими глазами впился в зеленую гладь. Под скалой бежали круги, тянулись жемчужные нити пены.
Ну вот же, вот они, зеленые глаза! Как никто не видит! Вот и щупальцы, длинные, как корни сосны.
Андрей придвинулся ближе, с трудом удерживаясь за шероховатый камень и вглядываясь в то чудесное, непонятное, в тот сказочный недосягаемый мир, который скрывало море в своей глубине. И вдруг рука, сжимавшая камни, разжалась и тело мальчика по крутой мокрой скале скользнуло к воде. Волны расступились мягко и ласково, на мгновение над водой показалась худая, бледная рука, потом зеленая гладь сомкнулась, и с баюкивающим плеском закружилась под тупыми камнями. За стеной кипарисов послышался тревожный голос:
— Андрей! Андрей, где ты?!
Великая пустыня, где мы все
Мы встречались каждый день вечером в глухом углу кладбища, между двумя могилами, на которых не успела еще вырасти трава. В одной был похоронен её муж, в другой мой брат.
В сумерки, среди немых камней, печально склоненных крестов, на половину разрушенных склепов, заросших сорной травой, мы ждали чуда, напряжённо и мучительно, словно перед нами расстилался не кусок мокрого пустыря на окраине большего города, рядом с аэродромом и артиллерийским учебным полем, а древняя страна чудес, с жёлто-серыми скалами, масличными рощами, пещерами и белой раскаленной солнцем дорогой из Иерихона в Иерусалим.
Мы не решались говорить друг с другом о своих безумных надеждах и притворялись, что заняты уходом за могилами и своей печалью, разумной и примиряющей со смертью, как сумерки примиряют день с ночью.
Я стоял против низкого, белого креста, под высокой уродливой березою. Ветер и топор кладбищенских сторожей, расчищавших места для новых могил, придали дереву такой вид, как будто оно хотело бежать, но задержанное корнями, далеко ушедшими в глубь земли, в ужасе остановилось, простирая к небу черные, искривленные ветви с дрожавшими осыпающимися листьями. На моем кресте не было никакой надписи и только внизу, под веткой куста шиповника, я вырезал слова «может быть»…
На её могиле лежала груда венков. Она приходила раньше меня, садилась на камень, отвалившийся от соседнего склепа, и остановившимся неподвижным взглядом, смотрела на высокую кучу рыжей свеженарытой, земли, под которой в белом глазетовом гробу лежал её муж, или то, что было её мужем.
Сторожа в грязных рубахах и сапогах, на которые налипли комья грязи, старик священник в истрепанной полинявшей ризе, весь день служивший панихиды, с опущенными глазами проходили мимо нас. Они, должно, быть знали, или догадывались, чего мы хотели, и из сострадания не желали нас замечать.
— У вас лучшее место, — сказала она как-то, поднимая на меня влажные от слез, серые глаза и улыбаясь жалкой, печальной улыбкой.
— Да, у меня хорошее место! Сухой песок, что так редко на этом мокром кладбище, и потом береза. Всё-таки она соединяет меня…
Я не докончил и отвернулся, чтобы скрыть слезы. Она плакала беззвучно, опустив голову к камням и перебирая маленькой рукой цветы и комки влажной глины.
— Послушайте, неужели он никогда, никогда не вернется?
— Я верю, что дух бессмертен. Было бы слишком жестоко и нелепо, если бы в могиле исчезало все. Понимаете ли, все!
— Но что же остается? — спросила она с таким отчаянием, что я на минуту позабыл о своем горе.
— Наш дух часть того великого духа, который проникает всю вселенную: звезды, солнце, вот эту траву, камни и неизвестные миры сливающиеся в белые полосы и пятна на ночном небе.