Золотая долина
— Нет, я не хунхуз. Я всегда был честным человеком и молился всем богам, какие только мне попадались от Кантона до Хабаровска, и дальше до того места, где Черная река теряется в Великой воде. Я почитаю Небо, источник всего сущего и пребывание вечной мудрости; два раза в год хожу в вашу церковь и трачу деньги на свечи. Спросите толстого попа, который объезжает этот край от Уссури до Сихотэ-Алиня. Он скажет вам, что не было лучшего китайца-христианина, чем Ван-Лин. Вон там в углу стоит Будда, сделанный из моржовой кости, и пусть мое тело лишится погребения в родных полях, если я не заплатил за этого костяного бога столько денег, что за них можно было бы купить ведро самой лучшей водки. Кроме того я поклоняюсь деревянному богу северных людей и угощаю его маслом, а, когда сюда заходит шаман Энгер, он завывает в моей фанзе всю ночь и сжигает столько пахучей травы, что благовонный дым наполняет всю долину. Потом я совершаю поклонение ламзе, а когда во Владивостоке меня обманул странствующий человек и продал поющую и говорящую машину, уверяя, что в ней скрывается новый бог западных людей, я заплатил за нее сорок рублей и каждый день утром и вечером пел вместе с ней, пока она не состарилась и не начала кряхтеть и стонать, как издыхающий волк.
Лин-Ван благочестивый человек и за это бога послали ему награду!
Слушайте хорошенько, потому что мне нечего скрывать. Сердце мое чисто, как стёкла, через которые вы на меня смотрите, и душа моя подобна лилии.
Я не могу вам лгать, потому что Ван-Лин есть только тень ваша, вы проходите мимо него, как облака во время муссона идут над земляным червем.
Из дверей фанзы вы видите всю долину. Нет, не поднимайтесь! не утруждайте себя. Я сниму циновку, чтобы вам лучше видеть. Теперь вся долина перед вами, и вы можете рассматривать ее, как молодую девушку, которая села бы к вам на колени.
Она очень красива в своем зеленом наряде с желтыми и красными полосами, с сверкающими камнями, связанными блестящими нитями. Каждый камень — маленькое озеро, а жемчужные нити мелкие ручьи, которые блуждают туда и сюда в густой траве, как заблудившиеся дети.
Она такая чистая и свежая, как будто ее сотворили сегодня утром, и стыдливо разворачивает пред вами синюю кисею туманов. Но пыль от ваших ног, Лин-Ван говорит, что нет долины более лживой и гибельной для человека, чем этот цветущий кусок земли, затерянный в лесах Уссури.
Нет ни одной тучи, которую опа не тянула бы к себе, и как только в небе появляются облака., подгоняемые восточным ветром, они все ползут сюда, оттесняя друг друга и выливая в один день столько воды, что если бы она упала на горящий Пекин, то во всем городе не осталось искры, чтобы закурить мою трубку с опиумом.
Сначала земля жадно глотает потоки дождя, как пьяница, который с утра до вечера тянет рисовую водку. И трава начинает расти, как мысли у человека, отравленного хашином, или опиумом. Вы, может быть, не поверите Лин-Вану, неспособному омочить кончик языка в море лжи, если он вам расскажет, что случилось с чиновниками, приезжавшими сюда для осмотра долин.
Было очень жарко. Утром они сняли свою одежду с блестящими пуговицами и разложили ее на высокой траве в десяти шагах от моей фанзы. Вечером, когда русские начальники собрались уезжать, оказалось, что вся их одежда исчезла. Они бранились, говорили, что я украл и спрятал их мундиры, предлагали деньги за вещи, так как не могли вернуться в город в одних рубахах. Но я клялся Конфуцием, Буддой и всеми другими богами, что не притрагивался к их вещам. Мы обыскали все заросли, лазали в ручьи и озера, — и все напрасно. Наконец, когда на другой день чиновники уехали, я увидел все четыре куртки и одни панталоны, поднятыми выросшей травой на высоты двухэтажного дома.
Ничто не может дать вам понятия о могучей растительности этой долины. Пшеница достигает такой вышины, что в ней может скрыться стадо коров. Под листьями тыквы можно спать, а капуста растет, как дерево, с горой листьев на высоте человеческого роста. К концу лета капустные гряды похожи на пальмовые рощи в Кантоне и вы ничуть не удивитесь, если я вам скажу, что один переселенец, по лезший на такое дерево за листьями, упал и сломал себе ногу.
Вы говорите, что я слишком много курю опиума и поэтому вижу все в увеличенном виде?!
Опиум только усиливает мое зрение, но не отнимает у меня разума. По великому милосердно Бога, муссоны, несущие потоки дождя, и жара продолжаются только два или три месяца. К концу этого времени вся земля, которую вы видите перед собой, превращается в глубокое болото, над которым шумят вершины таких трав, которые в других местах не скроют зайца от хищной птицы. Над травяным лесом качается черный ковер мелких мошек. Они носятся, как пыль, сдуваемая ветром, и способны проползать через стекло. Я не знаю, откуда является этот живой песок, но да позволено мне будет сказать, что он сыплется сверху, как толченый уголь из разорванных мешков. Когда они облепят ваша тело, да хранит вас Небо от этого, то кажется, будто вы попали под дождь искр, рассыпающихся от лесного пожара. Чтобы собрать фунт этой живой сажи, мало всей жизни. Почтенный Хан-Чанг, да продлится его жизнь, торгующий во Владивостоке шелком, так растолстел, что не мог входить в вагон. Китайский доктор хотел лечить его мошками, о которых я говорю, и мне поручили собрать фунт лекарства. Я ловил их зонтиком, халатами, оставлял на ночь открытыми двери фанзы и к утру распухал, как сам Хан-Чанг. Лучи солнца едва могли пробиться через завесу летающего лекарства; я растапливал печь, закрывал трубу и уходил, плотно завесив дверь, и когда возвращался, то, при всех стараниях, собирал на полу фанзы половину ложки мошкары; высушенная, она помещалась на ногте больного пальца. Проработав все лето с таким трудом, как если б я ловил китов от Сахалина до Камчатки, я набрал проклятой твари на один пластырь, который Хан-Чанг приклеил за ухом.