Государь проехал к Успенскому собору — прекраснейшему творению князя Андрея Боголюбского. Здесь встретили его священнослужители. Приняв благословение, прошёл внутрь храма, который всё ещё сохранял следы пожара 1536 года — по стенам и сводам виднелись трещины.
«Отчего такое нерадение? Надобно будет озаботиться сохранением творения прадеда нашего Андрея Боголюбского».
Внимание царя привлекла дивная роспись храма. Над узкими щелевидными оконцами видны синие павлины с пышными хвостами, а по краям оконного проёма — хитроумное переплетение трав. Меж золочёных колонок нарисованы пророки с грамотами в руках.
Царь прошёл в середину собора и подивился его высоте, простору и яркому освещению. Из двенадцати окон главы храма свободно лился поток света, так что изображённый в куполе Христос казался как бы парящим в воздухе. Но больше всего его поразило мастерство прославленного Андрея Рублёва и его товарища Даниила Чёрного[194]: полтора века минуло с того времени, когда они трудились в Успенском соборе, но краски не поблёкли, не утратили своей праздничности, правда, кое-где появились трещины, пятна.
Иван Васильевич поднялся на хоры, откуда хорошо были видны роспись стен и происходящее в алтаре священнодействие. Над хорами изображена картина Страшного суда. На арке виднелись трубящие ангелы, зовущие на суд мертвецов вселенной, а на своде — в ореоле из многокрылых серафимов Христос-судия. На стене под сводом изображён престол суда, к которому припали, моля за род человеческий, Адам и Ева, Богоматерь и Иоанн Предтеча. В отличие от многих других живописцев Андрей Рублёв изобразил Христоса, апостолов и ангелов лишёнными суровости и строгости. Лики святых праведников напоминают лица простых русских людей. В ангелах, гласом трубы возвещающих о пришествии Страшного суда, нет ничего грозного, их тела девически стройны, гибки и потому невесомы, а головы на тонких шеях изящны и прекрасны. Андрей Рублёв передал, казалось бы, неуловимый миг, когда полёт ещё не прекращён, а ступни ангелов уже коснулись земли. Внимание царя привлекла картина в левой части алтаря, на которой был изображён архангел, уводящий маленького ещё Иоанна, будущего крестителя. Ребёнок, едва поспевающий за архангелом, одет в белую с красноватым узором рубашонку.
Между алтарём и молящимися висел иконостас работы Андрея Рублёва. Иконы главного ряда изображают моление Христу. Тёмно-зелёные тона прекрасно сочетаются с золотисто-жёлтым и красным, синие — с вишневым. Великими мастерами были Андрей Рублёв и его сотоварищи!
В середине иконостаса выделяется величайшая святыня владимирской земли — икона Богоматери, вывезенная князем Андреем Боголюбским из Вышгорода. При митрополите Варлааме в 1518 году её поновили, для чего с большим благолепием она была доставлена из Владимира и торжественно встречена в Москве священнослужителями и всем народом. Поновляли икону Владимирской Богоматери в митрополичьих палатах, причём сам Варлаам своими руками много потрудился в этом деле. После поновления и украшения икона была отправлена назад во Владимир с большим торжеством. Написанная выдающимся византийским живописцем, она прекрасно смотрелась в Успенском соборе на фоне фресок Андрея Рублёва. Что-то трудно изъяснимое словами объединяло их. Царица небесная была изображена не неприступной девой; это была молодая мать с тонким овалом лица, небольшими розовыми губам и чудесными глазами, полными любви к ребёнку и грусти за его судьбу. При виде её Иван Васильевич тотчас же вспомнил горячо любимую Анастасию, которая совсем недавно, в Лаврентьев день, родила дочь, названную Анной. Крестил девочку троицкий игумен Серапион Курцов. Конечно же царь ожидал рождения наследника, но появление на свет дочери также взволновало его. У отца, покойного Василия Ивановича, от первого брака вовсе не было ребёнка. Правда, в детстве Иван слышал, будто жена отца Соломония Сабурова по прибытии в суздальский Покровский монастырь родила сына, названного Георгием, который, однако, вскоре скончался по болести и его схоронили в подклети монастырской церкви. А кто-то из бояр намекал, будто верным своим людям, навещавшим её в Суздале, Соломония сказывала, что ребёнок жив и она хоронит его в надёжном месте; придёт время, и он потребует по закону положенный ему престол. Только байки всё это: двадцать три года минуло с той поры, как Соломонию заточили в монастырь, семь лет назад она скончалась, а о её сыне ни слуху ни духу.
Служба закончилась. С хоров царь прошёл по переходу в великокняжеский терем. Здесь его ожидал Алексей Адашев и углицкий дворецкий Василий Серебряный. Воевода был статен, широк в плечах, тонок в талии. Волнистые волосы цвета спелой ржи, рассыпавшиеся по плечам, заметно отличались окраской от тёмных бровей и ресниц. Девиц и молодых жёнок почему-то очень привлекало различие в цвете волос и бровей, поэтому повсюду, где бы ни приходилось служить воеводе, у него было немало поклонниц. Царь тоже любил Василия Серебряного за стать да удаль, не раз явленную в походах на татар и литовцев, за весёлый нрав, поэтому дал ему чин дворецкого, ввёл в Боярскую думу. Взгляд у него открытый, дружелюбный, однако сегодня воевода стоит набычившись, раскрасневшись лицом, опустив глаза долу. Иван Васильевич тотчас же понял причину дурного настроения боярина, но всё же спросил с неудовольствием:
— Почему не в Костроме, воевода?
— Милостивый государь! Назначил ты меня вторым воеводой полка правой руки, а первым воеводой — Сашку Горбатого. Мне же против него быть вторым воеводой невместно!
— Разве запамятовал ты, что незадолго до похода на Казань я вместе с братом Юрием, удельным князем Владимиром Андреевичем, митрополитом Макарием и всем Священным Собором приговорил: быть боярам и воеводам на моей государевой службе без мест.
— Не запамятовал я о том, государь, однако быть воеводой под рукой у Сашки Горбатого мне нельзя.
Царь уставился на упрямца. Будь на месте Серебряного кто иной, он велел бы казнить строптивца, на любимого воеводу рука не поднялась.
— Сказано было вам, боярам, воеводам, князьям, дворянам и детям боярским: идёт государь на своё государево и земское дело к Казани и вы вместе со всеми служилыми людьми были бы в единении, чтобы от вашей розни государеву и земскому делу порухи не было. А случится для какого дела кого с кем послать, пусть это кому-то и непригоже для своего отеческого дела, боярам и воеводам на службе быть без мест. А когда служба минует, кто на кого побьёт челом, того государь пожалует и велит в отечестве дать счёт. Также и князьям, и дворянам, и детям боярским в полках всем быть в послушании. А кому из полков случится быть посланным для какого дела, то боярам и воеводам, значащимся первыми, порухи тем не будет, поскольку они считаются первыми по своему отечеству. А для земского дела государь волен выбирать тех из них, кто может ратный обычай содержать.
— Нешто я хуже ратный обычай держу, нежели Сашка Горбатый?
Царь был взбешён упрямством Василия Серебряного.
— Ступай прочь!
Серебряный из палаты, в дверях — второй воевода полка левой руки Борис Салтыков.
— Государь! В приговоре о местничестве сказано: полк левой руки меньше передового и сторожевого. Между тем вторым воеводой сторожевого полка значится Юрка Кашин. И мне против него воеводой полка левой руки быть невместно!
— Ступай прочь!
Только закрылась за Салтыковым дверь, явился ещё один царский любимец-Михаил Воротынский.
— И ты по местничеству?
— Да, государь. В приговоре о местничестве сказано: полк правой руки больше передового и сторожевого, а полк левой руки меньше передового и сторожевого. И если полк левой руки меньше полка правой руки, то мне против Горбатого быть невозможно.
194