— Кто все-таки его мог хлопнуть? — сам себя спросил вслух Брянцев.
— Не иначе, говорю, чужой, — уверенно ответил Евстигнеевич, по старой злобе. Таил в себе эту злобу до времени, а пришел часок, — подвел ее к балансу. Мало ли, что ль, такого по колхозам? У вас в городу, конечно, строже, там нагляднее, а тут вот пальнул в окошко и нет его. Ищи! Теперь самое время балансу сводить.
— Думаешь так? Время?
— А как иначе? Шаткое положение. Каждый свою думку таит.
— А ты Евстигнеевич, таишь?
— Мне что, — нараспев протянул уклончивый ответ мужик, — я при своем месте. На меня никакого указания быть не может. Та ли власть останется или другая какая установится, я, как был мужик, жук навозный, так и есть до скончания.
Окно конторы всё еще светилось, и там шумели. Кто-то приходил, что-то говорил, хлопала и визжала на блоке дверь. Было слышно, как прогремела поданная бричка. Потом свет потух. Стихло. Темнота сада посерела. Потянуло сы-ростью.
— Светает, — зевнул Евстигнеевич. — Ну, теперь готовься, завтра жди гостей. Всех прошерстят, это обязательно. Так ты насчет прохожего помалчивай. Оно так и пройдет: сторожили, слышали, а знать ничего не знаем.
ГЛАВА 5
Но ожидаемые гости — энкаведисты — наутро не явились, а, вместо них, совершенно неожиданно, в будний день, пришла Ольга, да не одна, а с Мишкой. Оба, особенно Мишка, были сверху донизу обвешаны узлами, узелками, мешками и мешочками, с чемоданом и корзинкой в руках. Брянцев, заснувший на рассвете и разбуженный окликом Ольги, выбрался из шалаша, ничего не понимая со сна, сел на лавочку и даже не поздоровался с пришедшими.
— Это что за великое переселение народов? — протер он плохо раскрывшиеся глаза.
Ольгунка стряхнула с плеча вязку узлов, опустила корзинку на плантацию чистотела и, сев на нее, вдохнула всей грудью, сколько смогла, свежего утреннего ветерка. Ответил за нее Мишка.
— Эвакуация. На полный ход. Еще вчера с утра началась: по учреждениям стали списки составлять, потом бросили, и кто куда на высшей скорости.
— У нас успели составить, — едва переведя дух, заторопилась выложить свои новости Ольгунка, — наверное, заранее подготовили. В здравотделе ведь большинство евреи. Они в первую очередь. Меня тоже вписали.
— Ну? — заволновался теперь и Брянцев. — Ну и как же? Ехать?
— Я сказала, что за тобой должна сбегать. Там ведь знают, где ты. Ничего, Вера Исаевна и тебя вписала, как члена семьи.
— Ну, как ты не сообразила?! — вскочил с лавочки Брянцев. — Куда ехать, зачем ехать?
— Говорю — ничего, — передохнула и засмеялась Ольгунка, — Вера Исаевна свой человек, поняла, конечно, что я от общей погрузки увиливаю. Ей что? Не все ли равно? Но сама застраховалась, как полагается — вписала.
— Вы не беспокойтесь, — вмешался тоже разгрузившийся от своих вьюков Мишка, — никто там о вас и не вспомнит. Такой шухер по всему городу идет, что вообще никто ничего не понимает. Только одно и слышно везде: эвакуация. В институте ни директора, ни завуча. Секретарь на всех чуть не с кулаками лезет, орет: «Что я, больше вас, что ли, знаю? В парткоме справляйтесь!» А в парткоме полная пустота: у столов ящики вытянуты и перерыты. Видно, всю ночь выбирали оттуда, что полагается.
— Ну, а кто же на секретаря наседает? Профессора? Они эвакуироваться хотят?
— Какой там, — ухмыльнулся Мишка лоснящимися от пота щеками и стал разом удивительно похож на полнолуние, — тоже страхуются, видимость делают на всякий случай. Я нарочно по институтскому городку пробежал: везде туфта. Суетятся, новости выспрашивают, какие-то матрасы перетряхивают, а всерьез ехать даже и не думают. Не только профессора, но и из партийных. Кленов, например, срочно заболел. Его жена охает и трехтонку у секретаря требует. Явно для отвода глаз. Трехтонку-то уже обком забрал. Хватов остается, Бороденко, Аветьян. Марья Прохоровна мне сама потихоньку шепнула.
— Ну, так на какого черта ты все это барахло приволокла? — кивнул на узлы Брянцев. — Тут целый воз.
— Может и полтора, — задористо ответила Ольгунка, — все белье, вся одежда и вся посуда. Одни книги дома остались. Их никто не потащит. И все мы с Мишкой вдвоем доволокли! Ох, тяжело было! Ну, спасибо вам, Мишенька дорогой! Без вас пропала бы!