В памяти Брянцева всплыли какие-то давно потонувшие, затянутые тиной многих мутных тоскливых лет, далекие, неясные образы.
— Крепко строй держат, — вгляделся и он в проходившую колонну. — Седловка, саквы. Все в порядке. Вот она, дисциплина-то! И кони один в одного.
Всплывшие образы стали ясней. Отвердели и вырисовались в такой же строй таких же всадников, на таких же, но только не гнедых, а вороных конях.
Взвод. Его взвод. Корнета Брянцева. Марево. Был ли он когда-нибудь, этот корнет? А если б сейчас, вот отсюда, со двора учхоза, ударить со своим взводом им во фланг? В месиво, в крошонку вся колонна бы гробонулась.
Марево. Лезет чушь в голову.
Мутный людской поток стал заметно редеть. Подводы на сморенных, с набитыми холками лошадях тащились теперь поодиночке. На них сидели мелкие партийцы, часть которых Брянцев знал в лицо.
«Неудачники. И здесь в хвосте плетутся», — подумал он, и, словно угадав его мысль, на нее ответил Евстигнеич:
— Я эфтих коней знаю. Они с ветеринарного пункта. Ихний лазаретный выпас в овраге, как от фурштата к нам иттить. На таких конях далеко не уедешь. Значит, и здесь опять кому что достанется.
Солнце стояло еще высоко, но дорога уже опустела. Волна беженцев спала. Теперь и одинокие пешеходы двигались редкими, разрозненными группами, по три-четыре человека.
— Немного народу из городу-то ушло, — сделал свой вывод Евстигнеич, — какое-никакое, а у каждого свое добро есть. Куда от него иттить? Ну, разве что петля на шее, тогда, ясно-понятно, все для своего спасения покинешь.
Последней по улегшейся пыли дороги протянулась короткая цепочка раненых.
— Один, два, шесть, семь. Семеро явно из лазарета плетутся, видите — перевязанные, — просчитал Миша, — а последний хромает.
Этот, шедший последним, завернул к хутору, проковылял волоча больную ногу по колючему бурьяну и, не дойдя до примолкшей толпы, сел прямо на землю.
— Пить кто-нибудь принесите, — махнул он рукой. — Смерть горло пересохло.
Две женщины тотчас побежали за водой. Остальные придвинулись к раненому и окружили его плотным кольцом. Все молчали.
Молчал и сидевший в бурьяне, размазывая по лицу пыль и пот рукавом накинутой на больничное белье шинели.
— С лазарета, милчеловек? — нарушил это молчание Евстигнеевич. — Нога, значит, у тебя повреждена? — кивнул он бородкой на торчавшую из заскорузлого ботинка грязную марлю. — Трудновато тебе иттить-то. Неужто и повозок вам не доставили? Лазарету, значит, как полагается.
Раненый безучастно и как будто даже бессмысленно, словно не поняв вопроса, уставился поверх головы старика и вдруг его изжелта-бледное, по-больничному отекшее лицо перекосила судорога нестерпимой для него самого злобы.
— … мать их в гроб, в переносицу! — бессмысленно выругался он и, привстав из бурьяна, набросился на Евстигнеевича. Злоба душила его, и он выплевывал все новые и новые ругательства: — Повозки? Повозки, говоришь? Они под начальство, под политрукову свинью пошли. Вот куда! Няньки, сестры — все к чертям разбежались. Одна докторшадевчонка на все три этажа осталась. Вот как, их мать… Защитников родины, — задыхался он сам клокочущей в горле ненавистью. Выхватил из бурьяна ком сухой земли и шваркнул его в стенку сарая. — Вот как… в черта… в гроб!
Подбежавшая женщина сунула ему жестяную кружку, и он, заливая водой отросшую бороду, давясь и хлюпая, жадно осушил ее до дна.
— Еще дай! — потянулся он к другой принесенной чашке. — Еще! Смерть, как пить хотца. С утра с самого… дьяволы… пропаду нет на них!
В городе снова глухо и раскатисто ухнуло. Середа и Мишка отбежали от сарая на пригорок. Оттуда весь город был виден вплоть до отдельных домов и улиц. Стрельбы уже не было слышно, но густо клубилось несколько раскидистых дымовых кустов, а над ними ширил в стороны черные ветви высокий ствол густого черного дыма. Он рос на глазах.
— Самолетов не видно. Опять же, бить ему теперь не к чему, раз город его, а ударил? — озадаченно произнес Середа. — И показывается будто на Гулиеву мельницу.
— Не ударил, а взорвана она! — выкрикнул Мишка, но его слов не расслышал даже Середа. Их заглушил гул второго сильного взрыва. Рядом с первым густым столбом стал расти второй, несколько ближе к догоравшим уже нефтехранилищам.
— Так и есть! — стукнул себя в бедра сжатыми кулаками Мишка.
— Выполнили всё-таки задание партии: элеватор взорвали! — тряхнул он за плечо Середу. — Элеватор и мельницу — муку и зерно.