— Ну, говорю же, что тот. Какой же может быть другой? Всеми буквами пропечатано. Володька-партизан объявления расклеивает.
— Володька? — так же глубокомысленно переспросил Плотников.
— Принять к сведению, — приказал он невидимому секретарю. — Больше вопросов не имею.
— Постановление там или объявление, как их черт называть теперь, — сам не знаю. А Володька-подлец пьян в доску. Вы спиртного не раздобыли? — осведомился он, прервав сообщение. — Нет? Расхлябанность. Надо было в аптеку кому-нибудь смахать! Прогуляли, лодыри, просмотрели? Два объявления особого значения не имеют, — продолжал он, не изменяя тона, — ну, конечно, приказ о порядке, другой — о сдаче оружия. Это все ясно-понятно, а вот третий важен по своему значению: предложение службы всем желающим.
— Какой службы?
— Военной?
— На кой она им черт? Ну, обыкновенной, разной, в учреждениях, на производствах. Понятно?
— По специальности или как?
— По специальности понятие растяжимое. Это кто как сумеет словчиться. При всех режимах одинаково.
— А ты что? К захватчикам-фашистам на службу собрался? — уперла руки в широкие бедра Смолина, поднявшись от чадившей масляным перегаром сковороды.
— А ты что, жрать в дальнейшем собираешься или нет? — отпарировал ей также вопросом пожилой, лет за тридцать, студент Косин, самый старший из всех, оставивший в колхозе жену и двух ребят.
— Враги народа, двурушники, выполняющие задания агрессора, — забубнила Смолина.
— Перемени пластинку, — повернулся к ней лежавший на койке студент с тонкими, мягко очерченными линиями рта и носа. — А еще лучше, если вообще прикроешь свой патефон.
— Что?! — взвизгнула Смолина. — Что?!
— А вот то! Вот что! — вскочил лежавший. — Плевательницу свою заткни. Вот что!
— То есть это как? — шагнула к нему Смолина и растерянно оглядела всех бывших в комнате.
— А так! Кончилось твое время, Смолина! Истекло по регламенту. Всей твоей власти крышка! Хватит, поцарствовала, комсомольская держиморда!
Гриша Броницын, так звали этого студента, злобно усмехнулся.
— Конец фильма. Завтра, нет, даже сегодня, — новая программа!
— Товарищи! — снова оглянулась на все стороны Смолина. — Вы слышали? Все слышали? И это говорит советский студент, всем обязанный партии и правительству? Что мы должны вынести по этому поводу?
— Сказал тебе, — заткнись или лучше убирайся ко всем чертям, — наступал теперь на нее Броницын. Казалось, вот-вот ударит. Напрягся, натянулся весь, как струна. — Обязан? Вот этим колченогим топчаном, клоповником этим, гробом мы им обязаны! Вот чем! Говорю, кричу тебе Смолина. Всем вам, комсомольцам, кричу: кончено! Кончено, мать вашу… — грубо выругавшись, он снова плюхнул на свой топчан.
— Товарищ Плотников? Что же ты молчишь? — упавшим голосом обратилась Смолина к продолжавшему неподвижно сидеть студенту. — Ты — член бюро. Стукнуть по столу надо на подобное выступление!
— Отстучались, — подал со своего места голос Косин. — Достаточно постучали. Ты сама, одна, скольких застукала?
— При таких условиях… — совсем растерялась Смолина. — Плотников? Товарищ Плотников?
— По данному пункту вопросов не имею, — изрек тот и сосредоточенно воззрился на наваленные горкой на ящике дымящиеся пышки.
— Правильно, Плотников, — похвалил его Мишка, — поддерживаю твою резолюцию. В данном случае на повестке дня вопрос всеобщей жратвы. Разбирай, ребята, продукцию смолинского производства! — выхватил он самую большую пышку, откусил ее, ожег губы горячим тестом и, не разжевывая, проглотил кусок.
За ним похватали себе пышки и все остальные. Минуты три в комнате были слышны только звуки жующих ртов: Смолиной — с причавкиванием, Кожина — с каким-то нутряным бульканьем его выпиравшего из ворота рубахи крепкого мужицкого кадыка, Броницын неторопливо обламывал куски непрожаренного теста, дул на них и медленно пережевывал.
— Посолить забыла, — вытолкнула сквозь набитый рот Смолина.
— Это на данном этапе неважно, — добродушно усмехнулся Броницын. — А в целом при сложившейся ситуации многое тебе, Галка, предстоит еще позабыть.
— То есть что, например?
— А хотя бы свою принадлежность к орденоносному ленинскому союзу коммунистической молодежи! — взмахнул головой Броницын, откидывая упавшую на лоб прядь мягких волнистых волос. — Ты забудешь, и другие тоже забудут, — пренебрежительно процедил он, продолжая улыбаться.
— И вообще позабыть, кто ты была, — упористо проговорил, не находя какого-то более точного слова, Косин, — была, понимаешь? А понять тебе надо, кто ты теперь есть.