— Не беспокойтесь, Василий Васильевич! — ответил за Брянцева Шершуков и приложил ладонь к виску, как бы отдавая честь.
— К пустой голове руку не прикладывают, — засмеялся немецкий полковник, — так в русской армии раньше говорилось. И ладонь нужно распрямить и довернуть, — поправил он растопыренную пятерню Шершукова. — Вот теперь настоящее русское отдание чести. Ну, я ухожу. Вернусь в пять, нет, даже в четыре тридцать. Тогда просмотрим корректуры и поговорим подробнее.
— Будьте покойны-с. Точно! — уже вслед ему рапортовал Шершуков.
— Кто это? — только и нашелся спросить его Брянцев.
— Видите теперь, как немцы дела делают? — спросил его в свою очередь Шершуков вместо ответа. — Безо всякой волокиты и бюрократизма. На слово. Полное доверие. Раз, два, — и в дамках. Вот это действительно темпы! — упер он руки в бока.
— Нет, кто этот полковник? По-русски он говорит без малейшего акцента.
— А зачем ему этот акцент, когда он, Василий Васильевич, родом из Крыма. Теперь, понятно, эмигрант. Ну, его автобиографию сами потом узнаете, а сейчас, не теряя минуты, начинаем. Где будете работать? В редакции? Тогда пошли, там уже кто-то есть.
Редакция краевой газеты занимала два этажа в том же доме, над типографией. Шершуков уверенно взбежал по лестнице, шумно вздохнул, отдулся и покрутил головой.
— Склерозец. Ничего не попишешь, — хлопнул он себя по широкой груди и с удивлением осмотрелся, — ничего не поперли! Даже занавески на месте. Удивительно! — протянул он. — А вы видели в крайкоме? Все дочиста растащили. Да, впрочем, вас в городе не было. Тут такое вчера творилось, больше, правда, по части продуктов питания. Ну, и мануфактуры, конечно. Вот и ваш кабинет, — растворил он плечом обе половинки двери и театрально расшаркался. — Ну, я смываюсь. Жду материала. Не задержите.
Оставшись один, Брянцев оглянул знакомый ему редакторский кабинет. Все, как было. Все в полном порядке, только серый налет пыли на большом, покрытом зеленым сукном столе редактора, на массивном письменном приборе с бронзовым бюстом Ленина, да разбитые стекла в окнах говорили о прерванной внутренней жизни, размеренно протекавшей в этой комнате.
«С чего же начать? Как начать», силился связать в плотный узел беспорядочно клубившиеся в его голове мысли Брянцев? «Была четко налаженная, действовавшая без перебоев машина, ее агрегатами, винтами, шестернями, валами были десятки людей. Теперь их нет. Значит, нет и машины?»
— Сейчас я только со стола обмету и с подоконников уберу, а вечером полный порядок наведу. Сегодня уж как-нибудь так поработайте.
Оглянувшись, Брянцев увидел незаметно вошедшую широколицую, широкобедрую уборщицу Дусю с ее неизменными атрибутами — ведром, метлой и тряпкой. Увидел и обрадовался ей, как родной. Даже метле и грязной тряпке обрадовался.
— Дуся! Вот хорошо, что вы здесь!
— А где ж мне быть? — просто, по-домашнему ответила техничка. — Комната-то моя при редакции. Я все эти дни, когда самый грабеж шел, в ней и сидела с ребятишками. Нижнюю дверь заперла. Застучат, а я им в ответ: «Немцы здесь, занято». Этим только и отбилась, а то бы все начисто растащили.
— Вот какой вы молодец. Только вы одна здесь и остались? Зачем одна? С нашего двора никто не эвакуировался. Надя-стенографистка здесь, Мария Гавриловна — в библиотеке. Куда им с детьми ехать? А из сотрудников только один Котов два раза приходил. Он и сейчас здесь. Позвать?
Дуся поставила ведро на пол и, раскачивая бедрами, выплыла в коридор.
— Вот он сам идет! — крикнула она оттуда, снова заглянув в дверь.
В кабинет вошли двое. Брянцев знал обоих. Впереди прямой и высокий, похожий на англичанина с иллюстрации к Жюль Верну, сотрудник редакции Котов, всегда удивлявший Брянцева своей исключительной сдержанностью, резко выделявшей его в среде шумных, торопливых и размашистых работников газетной кухни. За ним — хорошо знакомый — студент-выпускник Зорькин, всегда ловивший Брянцева в коридоре института с дополнительными вопросами, в которых неизменно чувствовалась недоговоренность, боязнь самому поскользнуться.