— Слышал от Шершукова, редактором назначены вы. Очень рад, — пожал протянутую Брянцевым руку Котов. Фразу он выговорил медленно, тихо, раздельно и без улыбки. — Кстати, ваше имя и отчество? Простите, я не знаю, а «товарищ», надо полагать, навсегда отменен. Вот очерк городской жизни за последние дни. Трудно, конечно, писать, не зная требований и цензурных условий. Однако факты говорят сами за себя. Осмотр подвалов НКВД — ужас. Стены забрызганы кровью и мозгами. На полу разорванные в клочья трупы.
— Гранаты в окна кидали, — не утерпел вставить, захлебываясь сенсацией, студент. — Что там сейчас творится — уму непостижимо! — схватился он за голову. — Родственники сбежались! Плач! Крик! Дети!
— У вас о том же? — протянул руку к листку студента Брянцев.
— Нет, у меня повеселее. Хроника. Уличные сценки. Но тоже очень интересно. Директора маслозавода рабочие убили при попытке поджога.
— Это, по-вашему, весело? — покосился на студента Котов.
— А как же? — наивно удивился тот. — Всем интересно. Пожар элеватора тоже. — Рылся в своих листках студент. — Еще — реестр запасов продовольствия, обнаруженных в закрытом распределителе. Целый «Гастроном», — прищелкнул он языком с завистью голодного человека. — И сейчас еще оттуда таскают. Я только у зава выборку из складной книги взял. Не все, конечно, но самое главное, — частил Зорькин, — масла две тонны, сыр, ветчина дальше, вот и ещё… Только почерк у меня аховый.
— Пошлите Дусю за машинисткой Надей и передиктуйте, — посоветовал Котов. — Вашу куриную скоропись в набор не примут, — брезгливо приподнял он со стола один из листков. — Дуся!
— Разместимся пока здесь, господа! Всем вместе в одной комнате удобнее. И начинаем работу, — чувствуя как с каждым словом крепнет его голос и уверенность в себе, распорядился Брянцев. — Итак, в экстренный выпуск, две полосы, у нас есть уже сводка, три объявления от немцев, ваш очерк, хроника. Теперь моя передовая и, пожалуй, будет уже достаточно. Перья вот все острые, — порылся он в мраморной вазе, стоящей на редакторском столе, — досадно. Привык к рондо. Ну, сажусь, — опустился Брянцев в кресло и придвинул к себе большой блокнот с бланком главного редактора. Оборвал с него несколько верхних исписанных красным карандашом листов и обмакнул перо в загустевшие чернила.
«Вот и двинулась в ход машина, — думал он про себя. — Агрегаты появились сами собой. Как все легко получилось! Ну, — сдавил руками виски Брянцев, — первые слова первой передовицы первого номера первой в нашем крае свободной русской газеты. Как прозвучат они?»
Брянцев еще сильнее сжал виски, словно прессуя в них хаос клубившихся мыслей, и с каким-то внезапным порывом схватив перо, уверенно написал первые слова Великого Манифеста:
«Осени себя крестным знаменем, православный русский народ».
ГЛАВА 17
Рабочая жизнь редакции быстро налаживалась. Брянцеву казалось, что и он, и сотрудники, число которых с каждым днем возрастало, разом вливались в какое-то, уже проложенное когда-то и кем-то, русло, шли по проторенной дороге, открывавшейся им самим шаг за шагом, без поисков и усилий с их стороны. Немецкий цензор не мешал. Он аккуратно приносил переводы сводок, приказы и оповещения комендатуры, а от просмотра корректур в большинстве случаев отказывался:
— Мне некогда. В немецких штабах много работы. Но ведь не будете же вы помещать статьи, направленные против Германии? Остальное же — городские новости, беллетристика и прочее их не интересует.
— Вы всегда говорите о немцах в третьем лице: они, их, — сказал ему как-то Брянцев. — Но ведь вы немецкий полковник, да и по крови, по крайней мере, по фамилии, немец?
— Не только немецкий, но и русский полковник, — с осветившей его лицо бледной и несколько грустной, но вместе с тем теплой улыбкой ответил фон-Мейер, — да и по крови. Кто подсчитает, сколько ее во мне, русской и сколько немецкой. Не в том дело.
— А в чем же?
— Вот в том, что родился, вырос и прожил лучшие годы жизни в России, — совсем уже грустно, без улыбки ответил старый офицер, — в том, что позже телом жил в Германии, а душой вот здесь где-то.
— Счастье ваше, что не наоборот, а то, пожалуй, вашего тела не было бы теперь ни в России, ни в Германии.
— Счастье или нет, — не знаю. Но в эмиграции, особенно в первые годы, это не было счастьем. Скорее мукой. Я чувствовал себя тогда беглецом, изменником, дезертиром, трусом. Это было тяжело. Особенно для тех из нас, кто был воспитан в традициях служения родине.