— Ты эти штуковины лучше спрячь и молчи о них! Только мы с тобой их и видели, а то немцы сейчас зацепятся: почему да откуда. Немца-то позвать нужно. Василь, — крикнул он в дверь печатного цеха, где в это время возились, накладывая на свинец мокрый картон, — гони сейчас наверх, зови немца. В дверь ему стучи, что есть силы, кричи: несчастное происшествие! Как думаешь, кто его? — спросил метранпаж Мишу, когда остались одни. Тот в ответ лишь развел руками.
— Может из-за девки кто созорничал?
— Не было у него девки.
— Тогда… — прижал рот к уху Миши старик. — Тогда одно — политика. За службу у немцев награждение. Не иначе. Ты, парень, с опаской по ночам ходи. Норови с кем на пару.
Застегивая на ходу китель, почти вбежал Шольте, бросил Мише:
— Вызовите врача. Быстро! — и склонившись над неподвижным Броницыным, расстегнул его пиджак. Рубашку — рывком, сверху донизу. Ею же отер кровь с груди и выпрямился.
— Три раны в грудь и живот.
— Но стреляли сзади, в спину, — возразил Миша.
— Значит здесь выходные отверстия. Навылет. Что скажет врач? Он взял спокойно вытянутую вдоль тела руку раненого и прислушался к пульсу, покачал головой и почти прижался ухом к его рту. Снова покачал головой.
— Подождем врача, но мне кажется, что ему нечего будет делать.
— Царство Небесное, — перекрестился метранпаж.
На снегу перед домиком Вьюги горел волчьим глазом только один блик. Неподвижный, рубино-красный. Капля крови.
Оба окна были наглухо забиты принесенным Мишкой типографским картоном, и бросивший блик луч пробивался в дырку от гвоздя. Тек он от висевшей, такой же рубиново-красной лампады перед старым, темным, без ризы образом Николая Чудотворца, висевшим в углу. Только эта лампадка и светила в комнате. По обитой штукатурке стены скользила неясная тень от мерно ходившего вдоль нее Вьюги. Сидевшая у стола Арина сливалась с красноватым полумраком. В углу за буфетом белела борода отца Ивана. Самого его совсем не было видно.
— Кука-ре-ку! — раздалось из угла, и вслед за выкриком зажурчал не то ручей, не то песня, не то сказка, скороговоркой, но внятно, хоть и тихо.
— Совсем оплошал наш поп, — остановился перед примолкшим стариком Вьюга. — Опять запсиховал, как в Масловке, когда немцы ушли.
— Много грехов тебе, Ваня, простится за то, что ты тогда его силом от Нины оторвал и в лес, почитай на своих плечах, уволок. Много… — тихо сказала Арина.
— Невелика заслуга. Он, как перышко, легонький, — усмехнулся Вьюга. — А вот на Акима Акимовича силенки у меня не хватило. Больно грузен. Не осилил такую тягу, — с той же усмешкой в голосе проговорил он.
— Господня воля. Не понять нам ее, не уразуметь. Много на нас с тобой грехов, Ваня, а вот не покарал нас Господь, выскочили из верной петли. А на Клавдии Зотиковне какие грехи? Честной девицей, праведницей всю жизнь прожила и смерть приняла такую.
— Прикладом солдат ее зашиб. Много ли старухе надо. Может, он и сам того не желал, — душился словами Вьюга, словно у него в сжатых зубах застревали. — Хотел я его тогда тоже пулькой срезать. Ух, как хотел! Да из-за него вот обнаружиться побоялся, — махнул Вьюга подбородком на старика. — Оба вместях в кустах укрывались.
— Аким Акимыча перед правлением вешали, — тихо и, казалось, бесстрастно припоминала вслух Арина, — веревка два раза оборвалась. Гнилая была, а он грузный. Тогда застрелили.
— И им значит не под силу была его тяга.
— раздалось опять из угла.
— Предрекает чтой-то. Только не понять, — закрестилась Арина.
— Болтает по глупости, — ответил Вьюга, — а может и в самом деле провидит. Всё может быть. Ты говоришь, вот, за его спасение мне: много греха простится. Нет. Не так это. Кому такой нужен? Пришибли бы его — какая от того убыль? Всё равно, что муху. Нет, Арина, — сел перед женой на ящик Вьюга, — нет в этом моей заслуги, а если б я тогда, в тот час не убоялся бы, засел бы в кустах да оттуда бы хоть с десяток советских солдатишек анафемских перешлепал да своей жизни, зато после решился. Вот тогда поубавил бы я злобы людской, народу бы послужил и Господу. Тогда, может, и впрямь грехи свои, слезы из-за меня пролитые, искупил бы. Людям бы, людям бы русским, народу бы послужил — вот что! — выкрикнул, вскочив с ящика Вьюга.