Все попытки Брянцева перевести разговор на иные, более интересовавшие его темы терпели полноте поражение. На Кавказе ходили слухи об острой нехватке продовольствия в оккупированном на год раньше Крыму, даже о голоде в некоторых его городах. В хлебородные районы Кубани валили из Крыма мешочники. Брянцев пытался расспросить Залесского о снабжении города. Тот отвечал скромно горделивым жестом, округло обводя раскрытой ладонью густо уставленный яствами стол.
— Продовольственный вопрос? Как видите, особенно не голодаем, — отвечал он и тут же начинал целую серию анекдотических рассказов о восхищении обедавших и ужинавших у него высших немецких офицеров крымскими специальностями; лелля-кебабом, вяленой на солнце кефалью, чебуреками.
Из-за них даже приходится повара-татарина держать — скромно жаловался он на немецких гостей Брянцеву, — удалось разыскать старика, служившего до революции в «Европейской». Помните ее? В Севастополе? Там неплохо кормили. Теперь вот пригрел старика и он безмерно счастлив вернуться к своей работе. Но хлопотно! — трагически сжимал он ладонями седые виски. — Война — страшное дело, особенно современная, тотальная…
Когда по окончании ужина ласковая хозяйка провела гостей к приготовленным им постелям и удалилась с тихими словами — «Спите спокойно, Христос с вами!» — Брянцев быстро разделся и с наслаждением вытянулся под свежими, даже похрустывавшими крахмалом, простынями.
Мишка медлил. Он внимательно осмотрел подушки и всю постель, потом так же внимательно свою заношенную рубашку и кальсоны, покачал головой и выключил свет.
— Всеволод Сергеевич, — послышался в темноте его голос, — это как надо считать: буржуазия или интеллигенция?
— Вы о нашем хозяине? Какой же он буржуй в прошлом? Самый настоящий, чистопородный трудовой интеллигент, к тому же из каких считали передовыми.
Мишка в ответ только хмыкнул носом.
— Всеволод Сергеевич, — после паузы снова послышался его голос, — а, по-моему, не интеллигент он, а просто — шкурник, рвач, паразит…
— Тише, Миша, они могут нас услышать.
— И черт с ними, пускай слушают. Впрочем, старушку обижать жалко, она, как родная бабка. Я тихо вам скажу, знаете, пожалуй, правильно вышло, что революция большинство этой старой интеллигенции истребила. Сор она, мусор, балласт.
— Ну, это вопрос объемистый, Миша! Давайте его завтра решать, а сейчас лучше всего спать, — лениво отозвался уже засыпавший Брянцев.
— Я только еще два слова, — заторопился Мишка. — Скажите, Всеволод Сергеевич, как на ночь молиться надо?
— Что это вас вдруг молитвы заинтересовали? — даже очнулся от охватившей его дремоты удивленный этим вопросом Брянцев. — По-разному, Миша, молятся. Одни составленными уже раньше молитвами, как в церкви учат. Только я этих молитв не помню, а можно, как Лев Толстой: припомнить за день что хорошего и что плохого сделал, продумать, прочувствовать это.
— Так правильнее. Подвести итог и взглянуть самокритически. Ну, спите! Не буду к вам больше приставать. Это я так. Потому что иной раз хочется как-то помолиться. Спокойной вам ночи!
Оба задышали ровно и спокойно. Потом кровать Мишки заскрипела.
— А он, наверное, сексотом при советах был. Все правозаступники подписку в НКВД давали, — сам себе, но вслух пробормотал Мишка.
Брянцев не отвечал. Он уже спал.
ГЛАВА 26
На следующий день Брянцев проснулся свежим и бодрым, каким давно уже себя не чувствовал. Прогулка на автомобиле, сытный ужин и сон на эластично пружинившей кровати, на какой он уже давно не спал, сделали свое дело. Он тщательно, не спеша, выбрился, физически радуясь горячей мыльной пене на щеках, потом долго плескался в принесенной девушкой холодной воде и теперь, стоя перед большим стенным зеркалом, пытался элегантно завязать потрепанный, скрутившийся в жгут галстук. Это ему не удавалось: то закрутка попадала на лицевую сторону узла, то какое-то рыжее пятно оказывалось на самом видном месте.
«Неважный вид для лектора, к тому же в незнакомой, чужой аудитории», — подумал он, осмотрев свой потертый пиджак и брюки, не удержавшие стоившей стольких трудов Ольгунке складки.