— Умейте ждать, — кокетливо ударила его платочком по руке Мира. — Пока скажу лишь: «Чем крепче нервы, тем ближе цель». Кто умеет ждать, тот дождется.
— Примерно, значит, как в очереди… — с грустью ответил Миша. — Ну, что ж, подождем. А под каким номером, примерно, я стою?
— Завтра, в семь, нет, в восемь часов я буду читать Есенина. Приходите, я вам прочту то, что будет ответом, — взглянула на Мишку из-под завесы накрашенных ресниц Мира. «Пусть придет, думала она, Котика завтра не будет, а Миша стал каким-то совсем другим… Не таким он мне раньше казался…»
— Есть, капитан! — даже подпрыгнул на стуле студент. — Ни на полминуточки не опоздаю! А раньше придти нельзя?
— Нет, раньше нельзя. У папы прием и он не любит, чтобы в это время чужие ко мне приходили.
Видя, что румбу совсем никто не танцует, Елена Николаевна оборвала мотив, взяла несколько несвязанных между собой аккордов и запела глуховатым, но мягким, приятным контральто:
Разговоры примолкли, и воем разом стало как-то неуютно
— Намек это, что ли, что расходиться пора? — подумал вслух Шершуков и на всякий случай хлопнул полную стопку, налитую из первой подвернувшейся ему под руку бутылки.
Мише удалось поймать под столом руку Мирочки и робко пожать ее. В ответ — совсем почти неуловимое пожатие. Неясное, как тень на вечерней заре.
— С души воротит от такой нудологии! — рывком расстегнул ворот Шершуков. — Миша, друг, вдарь ту самую, какую в наборной ребятам пел… Помнишь?
— Могу! — весело крикнул со своего места студент. Он поднялся из-за стола, взглянул на Мирочку и без тени смущения вышел на середину комнаты. За своей спиной Миша чувствовал выросшие крылья. Они звали его к полету, к широкому размаху ими.
Елена Николаевна замолкла, положила пальцы на клавиши и спросила с принужденной улыбкой:
— Какой аккомпанемент прикажете, маэстро?
Не отвечая ей, Миша разом взял во весь голос:
Пошел-Вон бесцеремонно стянул Елену Николаевну со стула, сел на него сам и, косясь на Мишку, начал по слуху подбирать аккомпанемент.
Разливая во всю ширь своего молодого баритона последнюю строчку, Миша смотрел на Мирочку. Он видел только ее.
Пошел-Вон вполне овладел мотивом и уверенно вел аккомпанемент.
Напрягшись всем телом, словно готовясь к прыжку, пел Миша боевую песню своих дедов. И рука, и плечо, и все тело его действительно зудели. Даже присвистнуть хотелось, но он удержался: «Не станица ведь, не колхоз, а самое интеллигентное общество».
— закончил он старинную песню и, не обращая ни на кого внимания, пошел к своему месту возле Мирочки. Но падавшее настроение разом поднялось.
— Браво, браво, Миша! — кричали все, хлопая в ладоши. Особенно старался собакинский бухгалтер. Он кричал браво, ура, колоссаль, топал ногами и самым добросовестным образом отколачивал свои ладони. Над всем гомоном спиралью вился голос Ольгунки.
— Браво, браво, Мишенька! — перехватила она под локоть проходившего мимо студента. — Я знала, что у вас хороший голос, слышала, как вы пели у себя в хатенке. Но так хорошо, как теперь, вы не пели…
— У вас большие способности к музыке, — снисходительно одобрила его и Мирочка. — Завтра вы тоже споете что-нибудь мне и папочке… Он очень любит русские песни.
— Вам… такую песню подберу, какая от самого сердца льется! В песне больше скажешь, чем в простых словах прозой.
Среди шума никто не заметил, как открылась дверь и вошел немецкий солдат. Он быстро отыскал глазами доктора Шольте, стараясь не греметь сапогами, подошел к нему, вытянулся по форме и подал пакет. Шольте принял его и отпустил солдата жестом руки.