— Поверь, говорю, что знаю сам, и как думаю сам, — поцеловал в висок улегшуюся рядом с ним жену Брянцев. — Тебя успокаивать не надо. Ты сама смелей меня. Дело в том, что и Шольте мало знает. У них ведь приказ — и все. А думать полагается лишь генеральному штабу. Но меня успокаивает один бесспорный факт: на Кавказе советы не наступают. Немцы отходят, когда хотят, и без боев. Наш город сдадут только дня через три.
— Бедный город! — грустно промолвила Ольга. — Чужой он мне, не люблю я его, а все-таки жаль.
— Вот и я тоже сказал доктору Шольте. И знаешь, что он мне ответил?
— Откуда мне знать? — вытянулась под одеялом Ольгунка. — Сказал, что его назад вернем?
— Нет, он с искренней, на самом деле искренней слезой в глазах, но все же по-немецки наставительно поправил меня: — «Бедные люди…» И был прав. Ну, а теперь спим, — выключил Брянцев свет.
— Знаешь, — помолчав, в темноте снова заговорила Ольгунка, — в первые дни, даже в первые недели оккупации во мне боролись два чувства к немцам. Одно — смесь радости от их прихода, от поражения советчиков, благодарность к ним за это, восхищение перед мощью их армии… А другое, наоборот, злоба, досада … Злоба за то, что они сверху вниз на нас смотрят, а досада, досада — сама не знаю на что. Пожалуй, на то, что они, а не мы, мы сами бьем советскую сволочь.
— А теперь?
— Теперь нет. Теперь я много простого, житейского, человеческого в них вижу. Только странные они всё-таки. Вот тот же Шольте: жалеет людей, именно людей и от всего сердца их жалеет, а получи он приказ этих людей истребить — ни на минуту не задумается и в совести его ничто не шевельнется. Трудно нам их понять.
— А им нас еще труднее, — сонным голосом ответил Брянцев. Наутро, еще затемно, он ушел в редакцию.
— Надо уничтожить весь архив, чтобы имена писавших нам им не достались. Кроме того, постараюсь забрать побольше из библиотеки. Пригодится. Все это погружу и сам повезу на станцию. Ты же поесть мне туда принеси. Кстати и место в вагоне выберем, закрепим его за собой.
Теперь Ольга несла ему еду: хлеб, котлеты и пирожки с картошкой.
«Промерзли они все там, наверное. Да и подбодриться не мешает», — подумала она и завернула на базар.
Там было пусто и уныло, как в советское время. Кое-где небольшими группами сидели торговки кислым молоком, жухлыми солеными огурцами и неизменными семечками. Муку, мясо, картошку, как ветром сдуло.
Около стены водокачки табунком толпились мужчины. К ним и направилась Ольга.
— Пол-литра есть? — спросила она первого с краю.
— Вам какой: самогонной или запечатанной?
— Конечно, запечатанной.
— Пятьсот рублей теперь такое конечно стоит. Подорожало! — задорно ответил продавец. — Советскими. Марок не принимаем.
— Да ведь я недавно триста платила!
— Мало ли что, — отвернулся парень, показывая этим, что ни рубля не скинет.
— Ну, давай!
— Брали бы заодно и другую, барынька, завтра еще дороже будет, — деловито посоветовал продавец, получая деньги. — Честно предупреждаю, — показал он горлышко из бокового кармана.
— И одной хватит, — сердито отрезала Ольга.
Но полученное на базаре тяжелое впечатление прошло, когда она вернулась на главную улицу. Солнце рассыпало огнистые искры по чистым, снежным полотнам, покрывавшим крыши. Оттуда падали и звонко рассыпались ледяные сосульки. Ольге стало даже весело. Предстоящий прыжок в неизвестное здесь ее не страшил.
— Вот хорошо, что я вас на улице встретил, Ольга Алексеевна! А то не знал, где искать: дома, в редакции или на станции, — остановил ее за локоть, догнавший бегом Мишка.
— А на что я вам так срочно нужна? — ласково протянула ему левую руку Ольга. В правой она держала узелок с едой.
— Исповедаться вам хочу, чтобы вы обо мне плохо не подумали.
— Я и не собираюсь о вас плохо думать, Мишенька. Я вас люблю. Вы хороший. Ну, а если вас самого тянет поговорить по душам, так валите. Никто нас здесь слушать не будет, хоть и народ кругом.
Ольга и Миша спускались к вокзалу по главной улице города. Об эвакуации знали уже все: напечатанное ночью объявление комендатуры было расклеено по стенам тем же Володькой, который и пять месяцев тому назад на тех же стенах, такой же пьяный, расклеивал первые прокламации занявших город немцев. И улица была такой же, как вчера, как третьего дня, как месяц, два месяца тому назад. Так же громыхали и фыркали на ней покрытые пятнистым брезентом автомашины, так же неторопливо, деловито проходили немецкие офицеры и солдаты. Лишь у дверей некоторых учреждений сбивалось в небольшие группы русское население, да на грузовиках поверх брезента иногда валялись задравшие ножки столы и стулья.