Подвыпившие дружки морды в чашки уставили, муркают что-то, а что — не поймешь. Порфишка с досады возьми и заплачь слезьми горькими. Тогда один его друг не вынес душевной муки, порвал на себе рубаху и заревел:
— Порфишка! Я тебе верный собрат! И я перед тобой каюсь: бывал я у Груньки! Но вот тут сидят остальные. Худые они мужики! Я им рассказал, и они поочередно тоже стали к бабе твоей ходить. Чей теперь сын — поди-ка узнай!
После такого признания Порфишка вдруг разом утих, как сонной травы напился. А вскоре слух разошелся, что он умом тронулся… Кони рогатые стали сниться ему, в окно он спросонок начал выскакивать. И рассудили в округе, что это над ним Кавалоз волю взял. Больше кому?
Месяца два Потрепалов Порфишка в областном городе был: там из него доктора псих выгоняли. Вернулся собой ничего, смиренный. Да только потом с ним вот что произошло…
Плавал Порфишка на чистом обском песке — нельму плавежной сетью ловил, муксуна. В те давние годы здесь везде хорошо попадало, и запрета на добрую рыбу не ведали.
В октябре по ночам уже стало кандечить: по тиховодью у берегов тонкий ледок нарастал. А с вечера в ночь самая рыба в сетку идет. Обычно темень, конечно, вода кругом черная-черная. В корыте на том конце сети фонарь светится. Плывет Порфишка, о чем-то думает: наверно, о том, какая сейчас ему крупная нельма в сеть ввалится и как он ее потом доставать будет, выпутывать… И тут забулькало у него на середке сети. Порфишка на обласке поскорее туда; надо успеть побыстрее рыбу забагрить, а то поплещется и уйдет.
Полощется в сетке белое что-то, большое. Порфишка размахнулся и ударил багром в серебристое брюхо.
И крик жуткий выстудил у рыбака душу.
Кавалоз! Давно он с Порфишкой шутки худые шутит, жизнь путает. Стал Потрепалов от страха дрожать и в воду из обласка выпал…
А что случилось? В Порфишкину сеть занырнула гагара. В слабом отблеске фонаря ее белое брюхо и показалось серебряным боком нельмы. А как он багром-то уколол утку, так она и вскричала пронзительно.
Гагара страшно кричит. Все это знают, кто ее слышал.
На рассвете другие рыбаки увидели Порфишку под берегом, на мелководье, мертвого. Хоронили — не плакали. Сладко горькую винку пили, а Грунька спьяну даже и песни пела.
Не любила она Порфишку! На всю жизнь перешел ей тогда дорогу купецкий приемщик пушнины…
…На этом Кирилл Тагаев кончил свой сказ и принялся набивать «Золотым руном» новую трубку.
— А Кавалоз не такой уж и безобидный черт, — заметил Хрисанф Мефодьевич.
— Что ты, Хрисанфа! Совсем непутевый чертенок. — Старый тунгус с озабоченным видом прислушался. — Слышишь, Хрисанфа? В озере булькает! Пугает, нечистая сила…
— Газ болотный выходит со дна озера, — сказал Савушкин. — Уж на что я немного того, суеверный, значит, и то не могу в Кавалоза поверить.
Тунгус промолчал. Он любил и умел рассказывать, но не желал спорить. Ему всегда было важно о чем-то поведать, а там — пусть верят, пусть нет.
Ночь догорала вместе с костром. Со дна озера все вспучивались и вспухали над водой торфяные глыбы. Пузырился болотный газ.
— Я не понял, Кирилл… Ты ее что — осуждаешь, Груньку-то? — спросил погодя Хрисанф Мефодьевич.
Старый тунгус цокнул языком, точно белка, взлетевшая по стволу от испуга.
— Как, скажи, бабу судить? Да если она к тому ж еще и бедовущая! — Кирилл подбросил в костер сухих веток. Огонь снова окреп, далеко озарил берег и волу. — Твою дочь Галину напасть обошла, и ладно. Вот она замуж выходит, и мы ей наловим рыбы на свадьбу, Мишка Игнатов как мужик мне глянется. Тоже рыбалил я с ним, приходилось… А Мотьку Ожогина дурость доканает! Ему-то как раз Кавалоз свою костяную ногу подставит. Пьет Мотька больно уж много…
Эти слова старого тунгуса Савушкин вспоминал потом не раз. Мотька однажды так угорел от вина, что обезумел, накрутил пакли на палку, смочил ее керосином, поджег и бегал вокруг избы тетки Винадоры, совал под углы огонь и кричал, что всех спалит в Кудрине. Тетка Винадора, схватившись за сердце, пустилась через огород к Пее-Хомячихе.
— Бежим, бежим! — тянула она скопидомную старуху. — Одолел, окаянный, спаси!..
Пея, боясь, что и она сгорит заодно, явилась немедля с вилами в руках. Изловчившись, она нанесла поджигателю такой страшный удар вилами плашмя по спине, что Мотька Ожогин хрюкнул нутром, опамятовался и… протрезвел. Он бросил факел в густую траву, выскочил за ограду на улицу и побежал. Пея-Хомячиха гнала его, как гонит, бывает, скворец сороку от своего гнезда.
— Не свертай никуда, лиходей! — зычно кричала она ему в спину. — Прямиком держи в сельский Совет!..