Зайти он наметил тогда в первый же дом, и был тот дом самым большим среди остальных. Подумалось, что в широкой избе легче найти для ночлега местечко, пусть за печью, пусть на полу — лишь бы ночь скоротать, дать отдохнуть усталому телу.
Собаки, собравшиеся со всего Скита, стаей обложили Хрисанфа Мефодьевича и свирепо облаивали его. Лайки Савушкина на сворках тоже щетинились, готовые кинуться в драку, но он их крепко держал и примечал себе, что собаки у староверов породистые: высокие на ногах, широкогрудые, с длинной темной шерстью, с раззявистыми пастями — такие, наверно, хоть на лося, хоть на медведя бесстрашно идут. Его собственные лайки уступали по внешности этим.
Лай собак возбуждался, но никто пока не выходил. Ожидал Хрисанф Мефодьевич увидеть крепкого покроя бородача, угрюмого, недовольного лешего, с густым, зычным голосом.
Невдолге, однако, вышла на крыльцо женщина с фонарем в одной руке и с ружьем в другой. Савушкин этим был удивлен, и от растерянности даже онемел. Баба стояла перед ним в одном сарафане, простоволосая: платок лежал у нее на плечах. Она подняла фонарь над головой и свет его падал на ее суровую щеку. Какое-то время баба рассматривала незнакомца, потом прикрикнула на собак, и те сразу угомонились, отошли в сторону. «Властная», — подумал о ней Савушкин и невольно проникся к ней уважением.
— Здравствуй, хозяйка! — приветливо начал он. — Я Савушкин, промысловик. Мое зимовье на Чузике, отсюда верстах в тридцати, если идти вкруговую, по моему охотничьему путику. Переночевать у вас можно?
Голос женщины прозвучал в ответ ласково, хотя и сдержанно.
— Заходи, прихожалый. Мы не кусаемся…
Он освободился от лыж. Она пропустила его, освещая ему. Это понравилось Хрисанфу Мефодьевичу. Поставив у входа лыжи, остукал о порог головки бахил, покашлял в кулак и сказал, как бы слегка извиняясь:
— Мой конь на прошлой неделе ногу в коряжнике заломил, сустав растянул. Оставил в зимовье, пока опухоль не спадет, а сам на лыжи. Притомился вот…
— Знаю, — проговорила женщина, — сама, бывает, хожу охотиться. Так устаешь, что хоть под корягу вались.
Баба легко отворила ему тяжелую дверь. Сухое тепло избы ласково так обдало настуженное лицо Хрисанфа Мефодьевича. Беглым взглядом окинул прихожую. Русская печь, недавно протопленная, так что еще виднелись красные угольки в загнетке… Широченные, едва ли не в метр, доски пола, крашеные, сбитые настолько плотно, что не было видно и малой щелинки… Толстые, тоже широкие, лавки вдоль стен… На полках — обычная утварь, посуда… Под притолокой висят связки беличьих, колонковых шкурок… Близким, родным охотничьим духом пахнуло на уставшего Савушкина.
Избу надвое перегораживала заборка из плотно пригнанных досок, просто струганных, но не крашенных, и по этой заборке сплошь были мелкие дырочки от гвоздей. Не трудно охотнику было догадаться, что на эту заборку набиваются для просушки распяленные ондатровые шкурки.
Женщина, как только вошла, скрылась за переборкой, «ушла в горницу», как подумал Хрисанф Мефодьевич. Пока он разувался под порогом, разматывал портянки, стягивал с себя верхнюю одежду, она появилась уже в платке, стянутым у подбородка. От этого лицо ее казалось еще строже. Глаза у нее были темные, глубокие, холодные, но не злые. Поджав губы, молча выставляла она на стол ягоду, вяленых чебаков в эмалированной чашке, зачерпнула из бочки за печью ковшик белого по цвету квасу, от которого тут же распространился запах застоявшейся браги, хлеб положила на край стола. Бросив на нее украдкой быстрый взгляд, Савушкин определил ей лет сорок семь.
— Как звать-то вас? — спросил он, чувствуя от тепла приятную, облегчающую истому в теле.
— Марфа я…
Он назвал ей себя и просил о нем шибко не беспокоиться, мол, у него все с собой, своя еда, и вообще он не голоден, а просто устал. Вот посидит чуток, попьет квасу, потолкует о том, о сем и на боковую.
— У нас великий пост, — сказала она, не глядя на гостя. — Не нравится наше — питайтесь своим. Мы не супротив. Но ежели вы за табак…
— Я не курящий, — поспешил успокоить ее Савушкин.
— Тогда ладно. Тогда совсем хорошо.
Неожиданно вышел из горницы мальчик, светлоголовый, синеглазый, славный, кроткий такой, уставился на Хрисанфа Мефодьевича.
— Юрка, ступай поздоровайся с дядей, — ласково попросила Марфа.
И мальчик побежал сразу, не стесняясь уткнулся в колени Савушкина, зашмыгал от возбуждения вздернутым носом.
— Ему семь лет, а он петли на зайцев ставит и ловит когда. А так по себе — паренек разговорный, — похвалила мальчика Марфа. — Сын. Охотником вырастет.