А через год стало слышно, что Скит горел, огонь подобрал почти все избы, что мальчик Юрка получил сильные ожоги, лежал в больнице в Парамоновке. Из больницы, рассказывали, отдали его в интернат: сам попросился в школу. И вспомнился тогда Хрисанфу Мефодьевичу голос парнишки:
«А у тебя борода почему не растет, если в лесу живешь?»
Упорные и упрямые староверы в Скиту отстроились заново, и Марфа у них, говорят, по-прежнему верховодит, владычествует. Вспоминал Савушкин и не мог вспомнить, как называют верховного человека у старообрядцев. Сам не верующий, он не разбирался в этих делах. Да и зачем ему было забивать голову всякой непотребностью…
Ночь перед походом в Скит проспал он чутким, тревожным сном. Сомнения все мучили: дадут собаку или откажут? Решил опять прямо в дом Марфы идти. Вспомнит, поди, и ради Христа посодействует.
Утром, чуть свет, Хрисанф Мефодьевич вскочил, оболокся, печку топить не стал — ел холодное мясо вчерашней готовки, запивал теплым чаем из термоса. Подперев ломом дверь зимовья, старательно убрал под седло Солового. Мерин по закоренелой своей привычке оскаливал зубы, прижимал уши, и хозяин, тоже по давно заведенной привычке, ругался и замахивался на него кулаком.
Запрыгнув с пенька на лошадь (над этим всегда, когда видел, потешался Румянцев, мол, в гражданскую войну за такую посадку на коня плетьми пороли), Савушкин бросил взгляд на жилище, на шкуру Шарко, которую он набил сеном и подвесил на угол зимовья для склевывания жира и мяса синицами. Пока он путешествует в Скит, эти юркие птички так очистят мездру, что шкура станет чистая, как скорлупка. Останется замочить и выделать, да потом сшить унты. Отвел от шкуры глаза, вздохнул и дернул коня за повод. Соловый покорно пошел по старому своему следу. Шаг его был размеренный, подбористый — шаг лошади, привыкшей расходовать силы расчетливо. Савушкин понимал коня, но редко воздерживался, чтобы не подхлестнуть его жидким черемуховым прутом.
И вот Хрисанф Мефодьевич возвращается из Скита к себе. Как и намечено было, заезжал он в дом Марфы. Не исхудала, не постарела она за те восемь лет, что он не видел ее. И всё та же была она там владычица.
Ее муж Анисим на этот раз оказался дома. И первое, о чем спросил его Савушкин, когда узнал, кто перед ним, это о похищенных иконах… Нет, икон не нашли: грабители точно канули в воду. Не обнаружили их следов ни в Барабинске, ни в Новосибирске. Утрата бесценных реликвий и по сей день оплакивается в Ските. Но с той поры больше никто их тут не беспокоит, да и сами они ведут надлежащий надзор. На охоту скопом не ходят — по очереди. Не встретил Хрисанф Мефодьевич и белокурого Юрку. Слух подтвердился: мальчик живет в интернате, учится и приезжает сюда лишь на каникулы да по большим праздникам.
— Уж так мальчонок просился, так жалостливо уговаривал отдать его в школу, что мы перечить не стали. — Марфа сморгнула слезы. — Бог наставит его… А ты-то зачем, прихожалый, опять к нам зашел?
Тут Хрисанф Мефодьевич, печалясь, и выложил свою нужду. Анисим сразу потупился. Был он ликом суров, роста среднего, но плечистый, грудастый — кряж, не мужик. Савушкин не был назойливым (сам не терпел таких) и умолк под тяжелым взглядом Анисима.
И Марфа молчала. Вместе с мужем они собирались дрова таскать, воду носить. Хрисанф Мефодьевич хотел было откланяться, но Марфа остановила его:
— Посиди, подыши в тепле. Назад-то дорога далекая — натолкешься еще до испарины на макушке.
Бухали взад-вперед двери, валились охапки поленьев у широкого зева русской печи, плескалась вода в кадушке — выливалась из опрокинутых ведер. Потом Анисим, подобревший, отмягший лицом, позвал охотника на улицу.
— Пегого кобелька видишь на сене? — спросил Анисим.
— Молодой, спокойный на вид… Остромордый, остроухий. — Савушкин как бы нахваливал пса, догадавшись, что Анисим собирается ему уступить. Бог с ним — какой! Лишь бы не отказали, иначе без собаки — хана Савушкину в этом сезоне. — Сколько просишь?
— Сотню клади — и твой.
— Что мало-то?
— Хватит… Понятие есть у него, однако еще натаскивать надо. Пытал на охоте: белку облаивает, след лосиный берет.