— Вот оно что — украли!.. — Он встал с колен, подошел к порогу и притворил дверь в зимовье. Присел на нары, провел холодным рукавом суконной куртки по лицу. — Обчистили, до меня добрались. В прежние годы люди ко мне заходили, чем было тут пользоваться — пользовались, ночевали, но чтобы красть… Жульё! Норки им, соболя даровые понадобились! Собачье отродье… Откуда такие, кто? В Тигровке пакостных людей, вроде, нет. Геологи? Сейсмики? Буровики? Тоже вряд ли… Мотька Ожогин? Ну, этот дорогу знает сюда! Но как он добраться мог? На каких прилетел крыльях? Нет, зря на него я думаю. Хотя как знать…
Первый порыв его был — ехать сейчас же в Кудрино, искать участкового Владимира Петровина, подать ему заявление о грабеже. Однако на дворе уже ночь крадется, стужить начинает крепко, конь устал — весь день, почитай, не поен, не кормлен, а до Кудрина полета верст с гаком, старый мерин все силы из себя вытянет, еще падет дорогой, тогда совсем красота. Хрисанфу Мефодьевичу от таких дум стало жарко, расстегнул на себе все одежды, снял шапку и отвалился к стене, закрыл глаза и так просидел минут десять. На душе было пакостно, дрожко. Одно к одному, точно заколдованный круг очертили: лось насмерть зашиб лучшую из собак, обворовали рублей на тысячу, из-за этого надо бросать охоту, идти заниматься поиском нора. А ведь придется идти — куда денешься! Не попускаться же, не потакать всякой пронырливой шушере, не давать лиходеям потачку. Эх, схватить бы на месте да вздуть — и суда никакого не надо! Да не подвернулся под руку, успел вовремя скрыться. Недаром говорено, что на каждого вора много простора.
— Повышибать зубы, чтоб не кусался! — досадовал Савушкин.
Сам он чужого сроду не брал, хоть и рос в бедности, терпел голод и холод. Таскать огурцы из соседского огорода — таскал, так это больше на озорство походило, на ребяческую браваду, и то от батьки попадало — устраивал трепку подростку, драл за уши и чуб. Давно уразумел Хрисанф Мефодьевич простую истину: не тобой положено, не тобой возьмется. В старые времена над пойманными ворами здесь расправлялись жестоко: и колом поколотить могли, и землю заставить есть, и похуже чего. Зато и держался в нарымской земле порядок, суерукие, воры были, как меченые, боялись разящего взгляда честного, трудового человека. И в недавние годы кражи особо не процветали. Сколько уж лет он охотится, а не припомнит, когда в зимовье двери закидывал на крючок. Если ночью со стороны какой человек забредет — собака голос подаст, встанешь с постели — примешь знакомого или какого другого усталого путника. А теперь что делать, как быть? На замок зимовье закрывать? Так взломают. Жизнь открытая, не потаенная — лучше. Запор вызывает невольный соблазн отворить его, заглянуть, что там внутри, за этим запором. Ах, мошенники, воры!..
До сей поры в Кудрине один был известный жулик — Ожогин Мотька. И тот в последнее время притих, припугнутый милицией. Лейтенант Петровин так ему и сказал:
— Мой предшественник, старшина Вахлаков, с тобой нянчился, но у меня так не будет. Что-нибудь натворишь — доведем до суда, и пойдешь ты отсюда только в одну сторону, а не на все четыре.
О мошеннике Мотьке думалось, но Хрисанф Мефодьевич, как говорится, взвесив все «за» и «против», исключил его: кража мехов в зимовье не очень вязалась с Ожогиным. Но чем больше он думал о краже, тем чаще на ум приходил этот проходимец. А разве не мог Мотька добраться сюда на попутной машине, на тракторе — на чем угодно. На лыжах мог подскочить — лыжи есть у него, и ходить на них он не разучился. Мог Ожогин найти кого-нибудь, похожего на себя, подговорить на кражу. Могли его самого обратать и подтолкнуть на темное дело. Сорвать куш и раствориться в сумерках, подобно рыси. У этой кошки даже цвет меха меняется в зависимости от погоды и времени суток…
Предположение, что Мотька Ожогин мог не один «работать» — с компанией, показалось Савушкину наиболее правдоподобным. Теперь, когда кудринская земля начала с таким убыстрением осваиваться, сюда идут не только полезные, нужные обществу люди, но и случайные. Так было во все времена, когда где-нибудь затевалось большое строительство. Любители легкой наживы еще не перевелись. Успел увидеть таких Хрисанф Мефодьевич и у себя в Кудрине. Шумят, кипят, горло дерут, доказывают, что они трудяги, а сами болта закрутить не в состоянии. Север их быстро раскусывает, ставит на место, и они начинают ловить там, где плохо лежит. И ловят, пока не поймают за руку. Вспомнил Хрисанф Мефодьевич, как один из таких жучков в прошлом году убил под Тигровкой лосиху в начале июня. Матка ходила с новорожденным телком, еще совсем слабеньким, с дрожью в узловатых коленках. Браконьер телка не тронул: не то жалость душу ему защемила, не то лишнего выстрела делать боялся. Лосенок так и топтался возле убитой матери, тыкался мордочкой в ее холодное вымя. Увидел его тракторист с трелевочного трактора, забрал в кабину, привез домой. Рассказывал он, что лосиха уже затухла, вспучилась вся. Лежала она без одной задней ноги: всего-то и смог унести забредший сюда браконьер… Нашли его скоро неподалеку в пустующем зимовье. Хозяин избушки оставил тут соль, спички, муку, сухари, чай. Прибавить к этому мяса, так можно было бы долго валяться на нарах, что называется, жизнь куражить. На суде браконьер говорил, что убить лосиху его вынудил голод. А к голоду лень привела, нежелание честно себе на хлеб зарабатывать. Нет, уродливых людишек Савушкин никогда не мог понять.