Думай не думай, сиди не сиди, а жизнь заставляет двигаться. Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу и стал делать всю ту работу, без которой не обходилось и дня у него: кормил и поил Солового, разговаривал с Пегим (а прежде — с Шарко) и тоже кормил, варил себе ужин и завтрак, потому что с утра пораньше решил в розвальнях ехать в Кудрино, пока след вора еще совсем не простыл.
Управившись уже поздно вечером со своим домашним хозяйством, Марья Савушкина закрыла за собой дверь на крючок, чтобы не выходить на мороз до утра. Дров и воды натаскала с запасом, наготовила корму назавтра свиньям в двух объемистых баках, согрела чай в электрическом самоваре и села ужинать. В одиночестве, в бесконечных заботах, она так уставала за день, что засыпала, едва коснувшись подушки. Ждать помощи было ей неоткуда: муж в тайге, сыновья на отлете, дочь с зятем заходит редко: у самих и хозяйство тоже, и служба. И квартиру им дали в дальнем конце села, на шумной улице: дорога от них так близко, тракт, машины гудят день и ночь. А Савушкины живут напротив кладбища, в тихом местечке. Когда Хрисанф Мефодьевич подгуляет (а такое с ним изредка все-таки происходит), то впадает в шутливый тон и говорит жене:
— Вот помрешь ты, Марья, я поплачу и схороню. Удобно-то как! И гроб далеко не тащить, и ходить на могилку к тебе будет близко! Подкатит слеза — пойду прямиком через огород по картошке, лягу на холм, припаду ухом, а ты мне оттуда что-нибудь скажешь такое ласковое, утешительное…
— Дурень ты, Хрисанф! — весело отзовется Марья. — Еще не известно, кого из нас первого царапнет косой безносая.
— Меня — погодит! На мне еще надо пахать да пахать.
— Пахала муха на волу! Лешак болтливый.
— Ну, тогда нам с тобой надо по сотне лет брать, равняться на деда Крымова.
Так иногда они перебранивались шутя.
Не было дня, чтобы Марья не вспоминала мужа, не желала ему удачной охоты, богатого промысла. О бедах, что могли приключиться с ним, она как-то не думала, верила в его опытность и осторожность.
Чай Марья любила пить с леденцами: эти конфеты ей доставала дочь Галя — заказывала пилотам во все концы. Сейчас, перекатывая во рту леденец, Марья отпила душистой, горячей жидкости, прислушалась: ей показалось, что снег скрипит под полозьями и родной голос слышится за воротами. Встала, к окну подошла… Точно, его, Хрисанфа, голос! Накинула шаль на плечи, дверь отворила, выскочила в сенцы, оттуда на крыльцо и увидела, как Соловый, обиндевевший весь и измученный дальней дорогой, втаскивает розвальни в ограду.
— Скажи моему коню «тпру», а то у меня губы замерзли! — попытался шутить Савушкин. — Здорово, жинка! Не ожидала?
— Что случилось, Хрисанф? — встревоженным голосом спросила Марья.
— Случилось — это ты угадала! Черт с ведьмою повенчался!.. Иди ставь бутылку — до селезенки промерз.
— Собачонок какой-то чужой… А наш-то красавец где? — Марья не уходила.
— Лось его насмерть копытом засек… Да иди, говорю! Простынешь. Я сейчас, только вот обихожу Солового…
Бывало, приезжая с охоты, он сам ее звал во двор, если она была в избе, да еще поторапливал: поспешай, мол, давай, то убери туда-то, другое поставь или положи там-то. А тут ни о чем не просил, ничего не приказывал, значит, сердит и приехал с пустыми руками: вон в санях только мешок небольшой, с мясом или мороженой рыбой. А так больше и нет ничего… Что лось порешил, в этом сомнения не было. А чужую собаку он взял где-то на стороне — тоже ясно. Однако пошто он оставил тайгу, когда самое время охоты, самый жаркий промысел начинается? Марья пока ничего не могла понять.