Однако же — думалось.
Семья Кучеровых любила и понимала природу: во все времена года она находила в ней свои прелести. И сам Игнатий Григорьевич, и жена его, и две их дочери жить не могли без леса, реки, костров. Но радость общения с природой последнее время случалась все реже и реже. Они-то, жена и дети, пользовались этим доступным благом, а он, что называется, жал на педали. Район развивался стремительно, работы партийной день ото дня прибавлялось. Иной раз дохнуть было некогда, будто в подтверждение известных слов: ты за дело, а оно за тебя. А кто в деле, тот и в ответе. Как партийный работник с солидным стажем, Кучеров усвоил давно, что надо верить в людей, знать их возможности и самому полностью отдаваться делу, не перекладывая на плечи других то, что под силу тебе самому.
Встречал его на машине и вез побритый, пахнущий одеколоном, подобранный Теус. Рудольф Освальдыч принарядился по этому случаю в новую куртку. На улице было душно, однако Освальдыч отличался завидной устойчивостью к жаре и почти не потел. Игнатий Григорьевич же, как истинный северянин, млел, томился от зноя, утирался платком — хоть выжимай. В машину он сел на переднее сиденье привычно и бодро.
— Ты говоришь, Рудольф Освальдыч, что Румянцев сейчас в Рогачеве?
— Там, Игнатий Григорьевич. С Чуркиным ждут вас на строительной площадке. Прямо туда ехать?
— Конечно. В каком состоянии коровник?
— Бригада хорошая подрядилась, так быстро дело подвинулось. Помещение готово, осталось смонтировать оборудование. В этом и затруднение.
— Поможем…
Проехали самой широкой кудринской улицей, свернули за кладбище и повстречали стоящего обочь дороги Хрисанфа Мефодьевича: тот держал Пегого на поводке. Кучеров попросил Освальдыча остановиться.
— Здравствуй, охотник! — приветствовал он Савушкина.
— Здравствуй, Игнатий Григорьевич! — приветливо ответил промысловик, переступая с ноги на ногу.
— Куда это ты с собакой средь лета?
— Да прогуливаю. Не выпускаю ни в лес, ни в село — время запретное.
— Я слышал, обворовали нынче тебя в зимовье?
— Не нынче — в прошлом году. Понесчастливилось мне…
— Что-нибудь выяснилось?
— Нет. Провели воробья на мякине и не попались.
— А ты нашему прокурору жаловался?
— Демешину-то? Да он, поди, так про беду мою знает.
— Знает — не знает, а надо бы написать ему, Хрисанф Мефодьевич. Ладно, я ему подскажу.
— Он на милицию будет жать, а милиция… Наш Петровин и так тут с ног сбился… Бог с ними, с мехами! Добудем еще. Руки, ноги есть, глаз не ослеп. Я пока свою силу-меру знаю, да и умом вилять не привык. Что надумаю, то исполню. Бывай здоров, Игнатий Григорьевич!..
Теус тронул машину, и она пошла пылить дальше, в рогачевскую сторону — к Корге, к мосту через нее, на бугор, через поля, перелески. Хрисанф Мефодьевич смотрел, как вздымается сзади газика прокаленное, легкое облако, и думал, что Кучеров — настоящий мужик, доходчивый, и руку подаст, и поговорит с человеком, а мог бы проехать мимо. Давно Кучеров собирается побывать у Савушкина в зимовье, сходить на охоту, даже лицензию уже брал на лося, да все не находит на эту утеху времени. Да, замотали его нефть и газ — вздохнуть некогда…
А Кучеров говорил в машине Рудольфу Освальдычу:
— Давно я знаю Хрисанфа Мефодьевича — настоящий чалдон, не разбавленный! Охотник отменный, и сам по себе очень цельный характер. С уходом таких, как он, обеднеет охотничий промысел.
— Да он еще крепкий, — ответил Теус. — Таежного человека и ржа не берет.
— Это, Освальдыч, ты хорошо сказал. Кто ближе к природе, того и недуги не так за бока хватают…
Они подъезжали к селу. Рогачевский коровник был виден издалека: белела под солнцем крыша, желтели ровные брусовые стены, оконные стекла отражали косо падавшие на них лучи. Все сооружение смотрелось внушительно рядом с упавшим и еще не разобранным стародавним скотным двором. Румянцев и Чуркин торопливо шагали навстречу секретарю райкома.
— А ты что-то сдал, Тимофей Иванович! — сказал Кучеров, высвобождая свою ладонь из огромной горсти управляющего. — Мешки под глазами и нос распух.
Откинув крупную взлохмаченную голову, Чуркин расхохотался.
— Маленько есть, Игнатий Григорьевич! — Управляющий показал большим пальцем через плечо на коровник. — Это детище за весну и лето все соки повыжало. Да жара еще тут какая-то не нарымская — крымская. Усыхаем! Я лично ремень на брюках на два деления убавил.
— А опух он, Игнатий Григорьевич, оттого, что воды много пьет. Курит да на воду гавкает! — подпустил шутку Румянцев.