— Основания, гражданин Утюжный, у нас уже есть, — резонно заметил Румянцев, прибывший в Тигровку по просьбе Петровина. — Вам предстоит дать ответ хотя бы на это: как к вам попали меха охотника Савушкина? Наворованное продали Пее вы. И она назвала нам сумму: тысяча двести рублей.
Утюжный теперь все больше отмалчивался, голова его никла, тугая, красная бычья шея покрывалась испариной; дождик побрызгивал, орошал бусистой пылью черные космы дорожного мастера.
Зеленый биплан из Барабинска наконец приземлился, подрулил близко к низкой штакетной ограде, взревел и погасил вращение винта. Из самолета вышло всего два пассажира — мужчина и женщина, видимо муж и жена, с чемоданами, сумками, нарядно одетые, по всей вероятности, отпускники, возвратившиеся домой откуда-то издалека. Утюжный, когда те проходили мимо него, смотрел на них тяжелым, отупевшим взглядом. Петровин, заметив это, подумал: «Утюжный уже начинает скорбеть по тому, что имел, и что скоро утратит».
В Кудрине жил Утюжный с шиком, в гости к себе приглашал людей по выбору, своему начальнику в Парамоновке, кстати большому приятелю Кислова, доставлял и кедровые орешки, и клюкву, и бруснику, и лосиное мясо. Не раз был Петровин близок к тому, чтобы прихватить дорожного мастера с поличным, когда тот сбивал с кедров шишки ножом бульдозера, оставляя на дереве, у комля, незалечимые, глубокие раны. Но Утюжный как-то всегда успевал увильнуть. Вот тут он был, вот кедры встряхивал, и вот — уже нету его! А стыдить начинали, он отхохатывался:
— Я кедры бульдозером встряхивал? Никогда не позволю себе такого! Мало ли тут промышляющих! Мало ли вездеходов, бульдозеров у здешних новых организаций! И без меня есть кому кедры встряхивать!
Любил жить Утюжный красиво, с размахом. На курорты всегда ему находилась путевочка, и он ездил на юг, кутил, коптился на солнце. Жену с собой на море не брал, считал, что «ехать туда со своей», все равно что тащить в Тулу собственный самовар. Обремененная детьми и хозяйством, супруга его безропотно тянула нелегкий семейный воз. И вот теперь сладкий пирог у него отберут, подрежут крылышки соколу, запрут в клетку… Петровин смотрит в лицо Утюжного и думает, думает. Как знать, но, может, и грабеж старинных икон в Ските, редких книг — дело рук дорожного мастера? Вот бы удача была в его практике участкового, если бы приоткрылась завеса и тут! Возьмешься за расследование одного, а ниточка потянется к другому. Глядишь, и блеснет удача «кудринскому шерифу», как в шутку называл его иногда Румянцев… А вот о Володе Рульмастере надо подать начальнику райотдела милиции представление. Молодец велогонщик-пенсионер! Великая все-таки вещь — случай!.. А вообще-то, не выбей оголодавший кабан дверцы в хлеву, не выскочи в огород, не поймай его за ногу мертвою хваткой силач Митрий Крымов — ничего бы такого, пожалуй, и не было…
С дорожного мастера взяли подписку о невыезде. На другой день Петровин, сопровождаемый Галиной Хрисанфовной, улетел в Парамоновку докладывать обстановку. Володе Рульмастеру советовали помалкивать и продолжать наблюдение за домами Пеи-Хомячихи и Утюжного. А Хрисанфа Мефодьевича участковый просил получше припомнить все подробности того зимнего дня, когда он вернулся из Скита и нашел избушку свою разграбленной. Савушкин на это сказал, что ему восстанавливать нечего, он и так хорошо помнит подробности. Пусть его спрашивают, а он знает, что отвечать…
Хрисанфа Мефодьевича занимало сейчас другое. Он пытался нарисовать себе всю картину кражи — как она замышлялась, как воровали, и что было потом. И ему представилось вот что…
Мотька Ожогин, уволенный отовсюду за прогулы и беспробудное пьянство, упал в ноги Утюжного, стал проситься принять его. Работнички в этом дорстрое были аховские, старались себя особенно не утруждать. Работа для них зимой — не бей лежачего. Это, конечно, о тех говорено, кто на дело свое плюет. Ну и Мотька туда же подался, к таким попал. Лодырь — он тоже ведь чует, где ему послабление выгорит, где можно в карман положить, не надрывая пупа… Ну, упал, значит, Мотька Ожогин на колени перед Утюжным, а тот — для строгости — отпихнул его, сказал, что у него и своих таких проходимцев хватает, не знает, как избавиться. Но подумал, поразмышлял, вспомнил, что Мотька когда-то охотником числился, и записал его в штаты. Подступала зима, речки, ручьи сковало, можно и без мостов объезды найти, да такие объезды и были, опытные шоферы их знали. Бураны — не каждый день, а будут заносы — расчистят бульдозеры, не мотьки ожогины, а потолковее люди. Но Мотька может сгодиться. Лосишку стрельнет, авось не заметят, а заметят — ему и ответ держать, не дорожному мастеру. Лосишка не выгорит — соболя выследит, это еще даже лучше, понаваристее и незаметно совсем: шкурку на месте сдернул, в карман положил и — привет, охранители природы! Ожогин (Утюжный об этом знал) прежде добывал кое-что. Конечно, с хорошим охотником его рядом и ставить нельзя, а так, с маломальским, можно… Ну, пошел Мотька в тайгу, порыскал-порыскал, как тощий волк, ухватил там какую-то малость, принес своему благодетелю, сбыл по дешевке, а то и задаром Утюжному всучил, мол, и так платят оклад ни за что, на большее рта не разевай — подавишься. Мог так сказать Утюжный, мог! И его Ожогин понять должен был. А не понял на словах — в рыло, поди, припаял ему дорожный мастер. Кулаки у того увесистые…