Иные чувства боролись в душе поэта. Он узйл глаза, жевал губами и морщил лоб. Рябуха завидовал и не мог этой зависти скрыть.
— Разделим большого на всех поровну, — произнес он. — По хорошему выйдет куску!
Я оторопел.
— Делить? — вырвалось у меня. — Да я уже подарил вот своему другу из Томска. Там таймени, знаешь, не водятся…
— А мы у тебя не друзья — портянки, — негромко, в сторону, буркнул поэт, но всем это было слышно.
Ну и Рябуха! Провалиться на месте… Наступила тягучая пауза, все какое-то время молчали, Обидион стянул с себя мокрую рубаху, вытер ею лицо и проговорил:
— Чего чудить? Какая дележка? Завтра утром поймаем еще. Будет день, будет и пища.
Я смотрел на Гроховского. Мне было неловко, а ему того хуже. Он не знал, что сказать. Стоял, растирал свою узкую грудь, потом стал одеваться и обуваться, и все мы услышали:
— Ладно, ребята… Пойду погуляю по сопкам… Через часок вернусь.
Мой первый порыв был идти за ним следом, но я передумал, остался, чтобы высказать Рябухе все, что я о нем думаю.
Разговор вышел жесткий, однако отнюдь не скандальный. Обидион взял мою сторону, и Рябуха перестал огрызаться.
Мало-помалу все улеглось, приутихло. Солнце нависло над дальними сопками огромным затухающим шаром. Я посмотрел на светило, взглянул на часы, и маленькая тревога, еще не тревога даже, а лишь росточек ее, шевельнулась во мне: уже третий час, как ушел Гроховский, пора бы вернуться давно, а его нет. Не заблудился бы, ведь местность ему незнакомая. Во мне зародилась тревога, и вот она уж не отпускает, гложет. Неужто полез на скалу где-нибудь и сорвался? А может, сбился с пути и забрел невесть куда? Кричать он не будет, на помощь звать — не в его это натуре. Что же, ждать нам утра, а потом пускаться на поиски? И тут тревога уже кольнула сердце…
Протянулись еще томительных два часа, и никто из нас ничего не предпринял. Да и что можно было сделать, когда уж надвинулась ночь, деревья, кусты и палатки начали расплываться, их очертания мутнели. Мы удалились молча по тропке в сторону речки, пуская в ход изредка фонари. За спиной у нас густо встал лес, а впереди, под сопки, уходила широкая падь. Здесь мы разожгли небольшой костерок и начали ждать: вдруг затрещит, раздадутся шаги, и послышится радостный голос Гроховского. Но тишина и безветрие не породили ни одного звука, лишь временами все так же басисто взревывали козлы, перекликаясь или пугая кого-то. В зените и по низу неба насыпано звезд. Темнота совершенно накрыла нас.
Над травами собирался слоистый туман и смутно белел в отражениях кострового огня. Влажным теплом обдавало нам лица. Стоять бы, молчать, наслаждаться этой безмерно отпущенной нам благодатью. Но во мне все опять закипело, навалились досада и раздражение, которым и не должно быть и места в душе, когда человек на природе, успокоен, обласкан ею. Однако опять полезло тут в голову всякое: не повстречался ли враг, лютый зверь, не сорвался ли друг мой в пропасть? Что угодно могло случиться, ведь нет же его, пропал человек! И виной всему этот любезный Рябуха, приятель мой закадычный! И что за язык-заноза? Экая, право, минера завидовать, жадничать! Будто Рябухе никогда прежде не попадались большие таймени! Переловил он их столько, что дай бог другому. И я на дележку к нему не напрашивался. А тут — рассекай, члени на троих уже отданного, подаренного другу от чистого сердца! Ну не хам ли, ей-богу, скажи? Взял и обидел чистой души человека…
Вот так меня всего будоражило, лихорадило, но я тут больше не дал себе воли пуститься в укоры. Подумал только: уж каков иной есть, таким он и будет до конца дней своих. И ни на каком правиле его не выправишь.
Однако простим ему его слабости! Мой поэт и раньте не лучше бывал, когда на охоте добычу делили. Все обижался, что «направили» не в ту сторону и потому крупный козел набежал на другого — не под ружье Рябухи…
Постепенно ночь летняя таяла, оранжевела заря, предвещая скорый рассвет. Я не спал, но лежал на траве вниз лицом, натянув капюшон… Пребывал в той же позе и скульптор, подрыгивал ляжками от комариных укусов. Он тоже молча переживал случившееся. Никто не хотел говорить, только Рябуха сказал шутливо:
— Никуда он не денется тут! Если только не вздумает с соседями покалужатничать…
— Болтай! — ответил Обидион резко и сильнее зарился лицом в сырую траву.
Поэт Рябуха всю ночь таскал хворост к костру, как бы сам себя наказав за свой язык и скупость.
К утру я так истерзался разного рода догадками, что ослаб душой и меня даже стало поташнивать. Наверно, это от крепкого чая без сахара, а мы его выпили целый котелок.